Лондон: время московское - [3]

— А у вас бывает так, что вы смотрите на дом и думаете: вот хорошо было бы в нем жить?

— Очень редко, потому что я знаю, что этого не заслуживаю. Я не хочу говорить о том, в каком доме я заслуживаю жить. Обращаю ваше внимание — совершенно другая архитектура. Это дома ранние, до братьев Адам, безусловно. У меня здесь один знакомый жил, совершенно очаровательный человек.

— Вы же говорили, что вам стыдно за тех людей, которые здесь живут…

— У меня стыд прошел. А горечь осталась. Посмотрите — очень много мемориальных досок на домах. Вот, пожалуйста, здесь жил великий физик, лорд Кельвин, который установил шкалу Кельвина — температурную, помните, да?

Это уже не Гровенор-сквер, здесь скромные дома. В этих домах не больше, скажем, десяти комнат. Смотрите! Старая английская классика, начало восемнадцатого века или конец семнадцатого. Но здесь строили и новые дома, их почти невозможно отличить, они встраивались в старые в том же стиле. Как безумно я люблю все эти дома! Какие совершенно замечательные пропорции окон, какое членение этажей! Эту старую английскую архитектуру я, конечно же, люблю больше, чем архитектуру братьев Адам. В ней гораздо больше строгости и вкуса. И меньше роскоши, естественно.

Я хотел вам сказать еще об одном, без чего понимание новой английской архитектуры — новой после Кристофера Рена, Джона Нэша и Джона Ванбру — невозможно: это комбинирование разных стилей, сознательное стилевое разнообразие, сознательный эклектизм. В каждом доме есть набор по меньшей мере пяти разновидностей окон. Англичане обожали такую разнородность и до Адамов, но Адамы ее еще и утрировали. Они знали своих заказчиков, которые любили, чтобы взгляд отдыхал на элегантном разнообразии, на таком приятном, комфортабельном, поверхностном эстетизме.

Теперь мы зайдем в один маленький переулок, целиком застроенный конюшнями и крошечными домиками. Мы забудем о братьях Адам и обо всем этом великолепии и будем поражаться тому, в какой мере непроходимый консерватизм этой страны сохранил в ней всю историю ее архитектуры. Англичанину всегда было тяжело ломать. Кроме того, все было выстроено из камня. Это и трудно было ломать, а также неэкономично. Дорого. Ломать — зачем, если и так можно жить? И пусть люди продолжают там жить, платя ренту. Это то, что русскому гению совершенно чуждо, и поэтому в России столь сильно такое очаровательное, озорное желание сломать, чтобы на этом месте построить что-то новое, а что — это, конечно, никому не известно.

Вот, пожалуйста, мы входим во двор, раньше целиком застроенный конюшнями и маленькими коттеджами для слуг. Здесь мы окунаемся в совсем другое время. Это восемнадцатый век, так? А вот перед вами здание конца двадцатого века. Говно полное. Или вон там, да? Посольство Австрии. Сюда идите! Так, этот коттедж — конец семнадцатого века, а тот — середина. Окна все переделаны, естественно. Шестнадцатый век. При Генрихе Тюдоре. Ничего, да?

— Похоже, что для вас чем старше, тем лучше.

— Конечно! Ведь очаровательно! Тут жил конюх с семьей. Пошли! Между прочим, фундамент шестнадцатого или семнадцатого века, но все перестроено. Видимо, дома уже разваливались. Так, налево. Вот, пожалуйста, очаровательный семнадцатый век, ну посмотрите же…

Марко Паллис

— Вы знаете, я был в нескольких таких домах. В частности, в гостях у одного из самых необыкновенных людей, которых я только знал в своей жизни. Он написал по крайней мере две замечательные книги, но никогда не был ни профессиональным ученым, ни писателем. Может быть, вы слышали это имя — Марко Паллис. Марко всю жизнь прожил в Лондоне, то есть на самом-то деле полжизни пропутешествовал — он был замечательный путешественник. Несколько черт его объединяют с Гурджиевым[3], с которым, кстати, он был знаком. Марко Паллис был торговец коврами. Но он торговал и всякими другими удивительными вещами, которые привозил из своих путешествий. Марко бывал в Тибете, в Индии, в Западном и Юго-Западном Китае, в Индонезии. Он был феноменальный знаток вещей. Но главное в другом: это был совершенно необыкновенный человек, и не потому, что он был гениален, а потому, что таких типов я в своей жизни больше не видел, хотя и встречался с некоторым количеством забавных и странных людей… Он был знакомцем одного моего друга, есть такой замечательный специалист по буддизму и тибетскому языку — Дейвид Рюик. Удивительный ученый. Я думаю, лучший в мире знаток буддизма, то есть настоящего, а не идиотского, выдуманного в Калифорнии или в Москве — Калуге — Риге.

Когда я пришел к Марко пить чай, а он после двенадцати дня ничего не ест, всю жизнь…

— Тогда он, наверное, очень рано встает?

— Нет, он мне говорил, что в старости уже не может вставать раньше шести. До этого он вставал обычно в четыре-пять. Когда я спросил почему, он сказал: у меня в жизни был только один страх — я всю жизнь боялся пропустить что-нибудь интересное в то время, когда буду спать. Он угощал меня чаем. Когда я попробовал этот чай, я подумал, что моих губ никогда ничего подобного не касалось.

— Даже губы женщины?

— Вы знаете, я склонен здесь не делать исключений. Нет! Ничего. Вы понимаете, я попробовал этот чай и в изумлении поставил чашку обратно. Он на меня посмотрел и говорит: «Это со мной случалось и случается постоянно. Не могу перестать думать: разве может быть такой необыкновенный чай? Я его пью каждый день, ну, это, в конце концов, не так уж много времени — последние шестьдесят девять лет». Я говорю: «А можно где-нибудь… — такой низкий вопрос, — купить этот чай?» — омерзительный вопрос. Правда? Унижающий. Не человека. Человек сам настолько омерзительное явление, что его ничто не может унизить. А унижающий гостя Марко Паллиса. Он сказал: «О! Это совершенно невозможно. Мне не хотелось бы говорить о деталях, но если бы вы захотели его пить, как я, каждый день, то вы — извините, я не знаю вашего состояния — вы бы очень быстро разорились». И дальше он произнес фразу, которую я не понял и которая, видимо, даже не относится к стандартной коммерческой чайной терминологии: «Это чай четвертого отлива». Я сказал: «Как?» Он говорит: «Сейчас я вам принесу. Вы потрогайте его». Он принес мне мешочек чая — чай был очень крупный — и говорит: «Вы посмотрите. Посмотрите на этот цвет. Якобы похожие чаи продаются на Джермин-стрит, но на самом-то деле, конечно, они нисколько не похожие, хотя стоят в среднем от десяти до двадцати раз дороже всех прочих сортов. Меня всю жизнь снабжают этим чаем мои старые друзья — с некоторыми из них я познакомился еще до Первой мировой войны. Когда была другая жизнь».