Ломая печати - [98]

До наступления темноты он проползает вниз по склону два десятка метров. Обессиленный, съежившись, прячется в какой-то выемке. Сон наваливается на него. Рассвет находит его таким, каким оставил вечер. Вихрь стихает. Но лес все шумит. Он пробует снова: опереться о здоровую ногу, подняться на здоровой руке, проползти. Пядь. Полшага. Шаг. К полудню силы оставляют его. Глаза заливает пот. Голова кружится от слабости. Руки изодраны в кровь. Он тянется отломить ветку. Заостряет ее ножиком. Втыкает в землю перед собой и так подтягивается. Пядь. Полшага. Шаг. Вот это побег! К вечеру он отполз на такое расстояние, что хвоста самолета уже и не видно. Он лежит, распростершись на спине, над ним темное небо. Дожевывает корку. До чего же мучителен голод! В армию он уходил крепким пареньком, привычным к тяжкому труду. Мальчишкой батрачил у зажиточного крестьянина под Брно, зарабатывал на хлеб себе, братьям, сестрам, всей семье, богатой на детей и бедной на достаток. Он пахал, бороновал, молотил, умел управляться и с деревом, и с железом, там, в Моравии, батрак должен быть мастером на все руки. Денег не давали, но кормили, по правде сказать, досыта. А как хочется пить! Не слышно ли шума бегущей воды? Или ему почудилось? До чего же кружится голова, какой гул в ней, трудно дышать, словно упырь навалился на грудь и дышит, у него железная каска, черные сапоги, как у того немца-мерзавца из-под Тельгарта. И целится прямо в лицо. Он передергивается, приходит в себя, таращит глаза, полные страха. Обливается потом. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Он слышит чей-то крик о помощи. И только потом понимает: это его голос. Неужто помутился в рассудке? Вдруг появятся немцы? Чуть погодя он снова кричит: «Помогите!»

Днем он осознает, что при падении сломал простреленную ногу, покалечил ребра и разбил голову. Как же он остался жив? Должно быть, счастливая звезда. Он жив. И уходит все дальше. Долго ли еще? Лишь бы не потерять присутствия духа.

Утром мучительный путь продолжается. От голода кружится голова. Он выкапывает какие-то корешки, добывает горсть семян в шишках, отдирает кору с пней. Уж и вчера облизывал он мокрую траву. В лесу тишина. Лишь кроны деревьев слегка колышутся, кажется, звучит орган. Тихо. Совсем тихо. Как в храме. Но вдруг орган загудел всеми трубами. Это он, упырь. Опять сдавливает грудь. Как и вчера, на нем сапоги, каска, и целится, кровопийца, прямо в голову. «Помогите!»

Он дрожит в беспамятстве. В висках удары молотка. А сердце как стучит! Жив ли я еще? Или это уже одна бесплотная душа?! Она еще не отделилась от изломанного тела? Может, настал час покаяния? Спасет ли «Отче наш»? Клянусь преданно служить своим командирам, а в их лице своему словацкому государству! Так помоги же, боже!

На следующее утро он выбирается на лесную опушку. У него даже дух захватывает. Протирает глаза. Уж не мерещится ли ему? Перед ним на поляне пастушья хижина! Настоящая овчарня. Собрав остатки воли, ползет к ней. Как потерпевший кораблекрушение к близкому берегу. И ждет, не раздастся ли упреждающий лай собак, не вскрикнет ли подпасок. Лес шумит, ветки качаются на ветру. Он доползает до корыта. Оно пустое. Дотаскивается до овчарни. Холодно, безлюдно. Пустые кадки. Озирается в поисках спичек, воды, пищи. Его охватывает отчаяние: «Люди! Помогите! Где вы!» И лишь лес откликается отдаленным эхом.

Остаться здесь? Ждать, пока заглянет кто-нибудь и, не дождавшись, навеки уснуть. Но должна же быть у овчарни вода. Он ползет вниз по склону. А только добрался до леса — этот вурдалак в шлеме и сапогах снова тут как тут. Злобно трясет его, опрокидывает навзничь и наставляет черный зрачок дула прямо в грудь. Никак не пускает его вниз, а он ведь знает, что там внизу вода. Он кричит на этого упыря, этого лешего. В этот крик он вкладывает последние остатки сил. Теперь он только и может, что хрипеть. Его трясет. Руки разодраны до крови. Шинель французика — в клочьях, вся мокрая. Раненая нога — сплошной черный кровоподтек. Клочья бинтов давно уже где-то потеряны. Он ощупывает лицо. Опухшее, покрытое глиной и грязью. Да и вообще, осталось ли в нем что-нибудь человеческое? Тело истерзано страданиями, душа измучена, предана анафеме. Он отдал все, у него ни капли сил. Сейчас он упадет и больше не сдвинется с места. Он, кто еще недавно так лупил швабов.

Ночью к нему вернулось сознание. Нет, он не ошибся. Слышно журчание воды. Он ползет вслепую вниз по склону. В тот благословенный край, что ласкает глаз зелеными рощами, журчащими ручьями, чистыми родниками, прозрачным воздухом, напоенным запахом хвои, благовонными испарениями, где над землей, прогретой солнцем, колышется нежная дымка. Где этот край? Где вода? Вперед, только вперед! Он уже давно потерял заостренный сук. Теперь всаживает ногти в глину. Вонзается, как зверь. Подтягивается рукой, отталкивается ногой. Выпученные глаза. Обжигающее дыхание рта. Растрескавшиеся губы. Он упирается в какие-то сплетенные корни. Сил нет, он знает, что из них ему не выпутаться. Что ж, отказаться от этой схватки? Неужто настал конец его мучениям? Самый настоящий, подлинный конец?