Ломая печати - [96]

Он слушает шум голосов, они убаюкивают его, но вот он снова просыпается, и ему все еще приходится ждать.

— Ну как, девчата, не хотите ли с нами прокатиться? — слышит он вдруг русские слова. Это молодой веселый голос.

Женщины хихикают. Но тут же их обрывает другой голос. Строгий. Низкий.

— Как же так можно! — опять звучат русские слова. — Как вы могли собрать их эдак в дорогу! Они же померзнут, простудятся, пуще заболеют. Ну и головы садовые!

Женщины замолкают. Потом одна робко объясняет:

— Все произошло так быстро! Тех, кого успели, мы и вымыли на дорогу, и белье чистое дали, и халаты. Да кто же знал, что будет такой холод. Я же никогда не летала в самолете.

Низкий голос бурчит что-то, должно быть, что-то злое. Потом слышно:

— Значит, так! Разложить на полу брезент и все, что здесь имеется, постелить на нем, экипажу снять полушубки, шапки и укрыть раненых.

Женщины вскакивают, расстилают брезент, прикрывают раненых. Французы, счастливые, затихают. Словаки разговаривают. Он лежит в полудреме.

— Этот французский лейтенант, — доносится опять голос первой женщины, — ранен в ногу. И с этой раной прошагал пять километров. Да еще, говорят, похвалялся, что рана у него нешуточная. Помни, ходить ему запрещено. Ему-то обязательно захочется. Так что смотри, чтобы его вынесли, сам пусть не выходит. Ну, счастливого полета! Скоро увидимся!

Дверь захлопывается. В самолете тишина.

— Вы Копрда, верно? — раздается голос над ним. Это та первая женщина.

Он кивает. Да, он сержант Копрда.

— Вы должны оставаться на носилках, — распоряжается она и, обращаясь к кому-то невидимому, говорит: — Сержанта положите в хвост. Там ему будет спокойней. — Этот «кто-то» передвигает его назад. Почти что в хвост машины. И что-то при этом говорит. Опять по-русски. А он ответить не может. Не знает русского.

— Там французы, — говорит девушка, накрывая его чьим-то пальто. Они впереди, офицер, еще двое и такой молоденький солдатик, совсем мальчик. Уже разговорились между собой. Трудный язык, должно быть, этот французский. А сейчас словаки говорят громче. Того, кто лежит, как и он, весь забинтованный, девушка называет «лейтенантом». Кто-то поддерживает его, чтобы он не упал с носилок. Ему плохо. В подсознании еще слышится грохот моторов.

— Спите, — советует ему сестра, — это лучшее, что вы можете сделать.

Самолет трясет. Он пробивается сквозь облака. Так было после Тельгарта, когда его всего растрясло в «праговке». Они тогда спешили на перевязочный пункт. Опередили колонну. В лицо хлестал дождь. От боли он кусал губы. В деревенской аптеке ему вытащили пулю. Первую. Из ноги. Два санитара навалились на него, а врач ему еще резал пальцы на руке. Не успел он кончить, как раздался крик: «Немцы!» Его опять кинули в «праговку». С ветром наперегонки помчались в Быстрицу. Ускользнуть от беды. Спасти остаток жизни. Где-то высоко, как хищные птицы, кружили самолеты. Вой сирен. Они притаились. Потом снова бегство. Отступление. Бег опрометью. Переполох. Бомбежка. Раненые. Убитые. Повсюду — сзади, впереди и в воздухе — немцы, воплощение всевозможного зла. Наконец, Сляч. Больница. Карболка, хлороформ, бинты, мертвые, покойницкая и гробы. Он терял сознание от боли, когда его повели под нож. Первая операция. Потом палата. Духота. Призрачное марево. Где-то рядом в воздухе трепещет тоненькая грань между жизнью и смертью. Горячечный бред…

— Крепко же тебя покалечили, браток, — наклонился над ним доктор. — С недельку-другую придется потерпеть, несладко будет, а там и на ноги встанешь. — У него было большое белое лицо, усталые глаза. Сколько же времени он не спал?

Его и вправду крепко отделали. Шестеро ребят осталось там. Они держали Тельгарт до конца. Но последняя, самая последняя атака их сломила. Ему досталось в руку. Потом отступление. Очередь в спину. Прощай, отец, прощай, мама, сестра, брат. Запах глины перемешан с запахом крови. Он ползет на локтях в кусты. Неужто я живой? Где тут явь, где бред? Рядом шагает черная смерть, и сердце рвется от ужаса. Он истекает кровью. Полное голенище. И к тому же рука. Тоже прошита очередью. Вечером его в бессознательном состоянии обнаружили солдаты соседней части. На носилках из винтовок принесли в дом лесника. Перевязали раны. На скорую руку, как умели. Конфисковали «праговку». «Валяй на перевязочную!» — приказали шоферу.

Как долго продолжалось это хождение по мукам? Недели две тому назад они пришли из-под Дуклы на Червену Скалу. Пробивались — винтовки на плечах — через горы и реки. Это было всего лишь несколько отрядов, оставшихся от тех двух дивизий, которые немцам не удалось ни разоружить, ни захватить в плен. На пути к Добшиной прошли проверку огнем. Половине из них война осточертела. Им бы понежиться на печке, в покое, чтоб крыша над головой, да еда, жена. Вот и рассорились. Все равно от них никакого проку. Впереди были опять бои, холод, голод, страдания, неизвестное будущее. У Червены Скалы их накормили партизаны Егорова. Его связные повели их к Железному капитану, которого звали Станек. В боях за Тельгарт он размахивал пистолетом и кричал: «Отставить нежности! Бейте швабов!» Первый бой. Ох и дали прикурить немчуре! И снова бой. Проучили их, мерзавцев. Потом первое поражение. Еще и еще. «Словацкий Сталинград не отдадим, — рычит капитан. — От нас зависит судьба восстания». Новое наступление. Уж какое по счету! Отступление. Шестеро его солдат гибнут. Очередь в спину. Он падает. Жмется лицом к мокрой земле. Слава богу, это автомат. Нет, пулемет! К тому же тяжелый. И женский крик. Откуда он взялся? Под Тельгартом женщин не было! Снова очередь. Это наверняка пулемет, а не автомат. А его все-таки прошила автоматная очередь. И опять ужасный женский крик. Пробирает до самых костей. Ах, это та девушка, что только что накрывала его, она прячет его историю болезни. А около него полыхает пламя, полно дыму, двери открыты, резкий воздух проникает внутрь, люди натыкаются друг на друга, на полу горит кто-то из экипажа, кто-то падает на него, а девушка без умолку плачет, пронзительно-высоким, полным отчаяния голосом, французы надевают парашюты, а он… нет, он ничего не может, да и нет у него ничего, он весь в бинтах, а тот, которого называли лейтенантом, напрасно хочет подняться, видно, как этот лейтенант мучается, он пытается сделать то же самое, один раз, другой, наконец поворачивается на бок, упирается локтями, доползает на четвереньках до хвоста, хватается за какой-то крюк, упирается в какую-то перегородку, но тут его снова оглушает взрыв, обжигает пламенем, а потом ничего, состояние невесомости, тьма, пустота. В сознание приводит холод. И острая боль. В голове. И руке. В ноге. Тело бьет озноб. Он пытается ощупать голову. И только тогда понимает, что не лежит, не сидит, а висит. Головой вниз. Понять ничего нельзя. Сон это или явь? Все в голове перемешалось. Где эта девушка, где этот лейтенант, эти французы, тот, кто говорил по-русски? И этот холод, унялся бы только этот холод! Но от него нет спасения, вокруг тишина, темнота, только вроде бы лес шумит; голова болит нестерпимо, кажется, вот-вот лопнет, а если он так долго будет висеть и вся кровь кинется ему в голову, то она и впрямь лопнет. Но вот к нему уже возвращается сознание, боль пробудила его, ему удается нащупать ниже, вернее, выше ног какие-то веревки, он обмотан ими, господи, поэтому он и висит ногами вверх, головой вниз. Закоченелыми руками он пробует выпутаться из этих переплетенных веревок. Отчаянные потуги. Все напрасно. А что, если ножиком? Этот перочинный ножик, «сараево»