Ломая печати - [6]

Их борьба, равно как и участие сербов и болгар, венгров и канадцев, американцев и бельгийцев, греков и испанцев, придала Словацкому национальному восстанию, этому ключевому событию в нашей современной истории, поистине европейскую значимость.

Вот почему, как мне думается, это повествование о людях, не приукрашенных легендой, выходит за рамки определенного пространства или времени.

Я принадлежу к поколению, которое вызревало в грозной тени военных лет. Именно поэтому я никогда не мог стоять в стороне от борьбы за непрестанное очеловечивание мира и немало сил отдал литературе о войне, вернее сказать, литературе против войны. Ибо убежден, что каждый образ этой литературы — и гневная отповедь войне, и обращенный к совести человечества призыв, вооружающий его суровым опытом, как наиболее действенно противостоять рецидивам военного безумия и варварства. Несомненно одно: писателям не остается ничего иного, как постоянно обновлять гуманистическое постижение истории — эту надежду на жизнь.

В этом смысле заветнейшая моя мечта, чтобы книга «Ломая печати» способствовала более глубокому знакомству советских читателей с событиями этого жаркого лета и дождливой осени предпоследнего года войны, когда мужчины и женщины, о которых я пишу, несокрушимо веря в победу духа над жестокой силой и преступным властолюбием, рисковали и жертвовали жизнью в борьбе за нашу свободу. Тем самым она сможет внести свой вклад в дело укрепления нашей дружбы.

И в самом деле — разве не об этом говорят доставившие огромную радость автору слова одного из главных героев книги, живущего поныне в Бретани полковника де Ланнурьена, который написал после выхода в свет «Ломая печати»: «Как указано в книге, я дрался в Словакии вместе с русскими против фашизма. Моим командиром был советский офицер Петр Алексеевич Величко. С ним вместе мы пережили и хорошее и плохое. И будь в этом надобность, я бы снова воевал под его началом».

Б. ХНЁУПЕК

ФРАНЦУЗЫ ДОСТАЛИСЬ МНЕ

Если б речь шла о Филиппе Валуа, его сестре Бланке, принцессе Мадлен, Людовике XI или Шарле Монтескье, Наполеоне, Талейране, или Андре Тардье, или Жане-Пьере Бро! Сколько литературы! Сколько материала! И сведений, почерпнутых на уроках истории!

И никак не удается найти в замотанном, запутанном клубке тот пресловутый конец нити, за который надо потянуть, чтобы все обрело смысл.

Потому я и смотрю на Дунай. Из окна братиславского института.

Я не скрываю того, что расстроен. Это не приступ слабоволия. Скорее недовольство тем, что я обречен на бездеятельность, когда нужны действия. Люди, которые мне помогают, пожимают плечами: они уже перерыли все — просмотрели все фонды, списки, рукописные материалы, все источники, документы, но чего нет, того нет.

При моем третьем или четвертом визите какой-то юноша даже предложил мне папку с надписью «Истребительный полк «Нормандия — Неман».

— Меня интересуют словацко-французские отношения, а не советско-французские, — обратил я его внимание на эту деталь.

— А разве были и такие? — поднял брови практикант.

Все, что тут есть, это, собственно, несколько газетных вырезок. И еще регистрационная карточка — по ней можно судить, что где-то должно быть последнее донесение командира. Но, к сожалению, никаких следов этого донесения нет.

Вырезки крайне интересны. В них говорится о людях, вспоминаются бои, описываются схватки, перестрелки, места и встречи, радости и заботы, свадьбы и похороны. Я уже знаю их наизусть. Но чем дольше я изучаю их, тем больше мое смятение. Я никак не могу увязать между собой множество отдельных, разбросанных во времени и пространстве событий, ограничить их рамками начала и конца.

Ах, если б нашлось это донесение! В нем должно быть все: даты прибытия, имена, звания, сведения о погибших, живых, пленных, номера, маршруты, даты отъезда — словом, те магические данные, без которых невозможно докопаться до сути.

Я здесь уже бог знает который раз. И в окно смотрю потому, что мою решимость снова укрепило известие, что чем-то они мне все-таки помогут. А пока мне остается ждать.

С набережной доносится шум обеденного «прибоя». Гладь Дуная сверкает как ртуть. Против течения упрямо движется западногерманский буксир. Глубоко зарываясь в волны, он тащит полные баржи куда-то в Ульм. На противоположном берегу зеленеют старые-престарые черемухи, дубы, ольхи, ивы, каштаны и тополя.

Там я родился.

«Там» всегда значило — на правом берегу.

«Здесь» всегда значило — на берегу левом.

Я посмотрел отсюда туда. Прямо на развесистый, вросший в набережную дуб с свисающими над водой ветвями.

В детстве мы резвились под ним, ссорились и спорили в его тени и заключали пари — восемь человек его обхватит или десять? Поэтому я знал каждую морщину на его коре, каждый болт в железном обруче, стягивавшем ствол, и каждую цементную заплату, заполнявшую его трухлявое дупло.

Ибо это было не просто дерево. А лиственное дерево, охраняемое как памятник растительного мира. Дуб летний, Quercus robur, да к тому же еще дуб Наполеона Бонапарта. Из-под его кроны, по дороге из Вены в Раб, полководец рассматривал лежащую на другом берегу Братиславу, которую незадолго до этого он расстрелял из орудий и завоевал. Кроме того, с этого места, из-под дуба, ему открывался приятный вид на крышу Патримониального дворца, в котором за четыре года до этого, после Славкова