Ломая печати - [42]

Считали раненых. Кто из них выживет? Кто умрет?

В самом деле на войне жизнь только миг?

Из Вруток примчался капитан. С новыми приказами. Рекогносцировка местности с целью выяснения, где проходят немецкие позиции.

Они опять двинулись вперед. Томази, Бронцини, Пейра. Первый, второй, третий отряд. Для сопровождения я придал им два танка. Солнце пекло, будто на календаре было не второе сентября, а второе августа. Тишина. Лишь на горизонте скользил по небу серебряный самолет с югославским пилотом, который прибыл к нам: он пытался разгадать загадку поведения противника.

Вернулись связные.

— Все идет как по маслу, — доложили они, — если так пойдет и дальше, то до вечера мы в Жилине.

Я не верил собственным ушам. Такого не может быть. Наверняка это какая-то хитрость, западня.

Так и оказалось.

На кручах у туннелей немцы подпустили французов на расстояние броска гранаты. А когда французы стали подниматься в гору, где были замаскированы немецкие пулеметные гнезда, обрушили на них огонь. Пули свистели, атакующие карабкались наверх. Но огонь был массированный, патронов у атакующих оставалось мало, а немцев, бежавших на помощь своим, становилось все больше, поэтому капитан отдал приказ: «Назад! Отступить! На дорогу!»

Так рассказывали те, кто там был.

Но на этом еще не кончилось.

Французы возвращались. Мой командный пункт был в жалком сараюшке на краю раскаленной каменоломни у Дубной Скалы.

Внезапно на пороге, заполнив дверной проем, во весь рост стал де Ланнурьен. Я едва узнал его. Он молча свалился на лавку. Уставился куда-то за меня, на пустую каменную стену. И лишь спустя некоторое время прохрипел с отсутствующим видом: «Майор! У меня не осталось ни одного офицера». Я смотрел на него. «Понимаю, капитан. Я уже отдал приказ. Вы сегодня же вернетесь в Склабиню».

И тут произошло то, что навсегда врезалось мне в память. За дверью кто-то в ужасе закричал: «Немцы! Самолеты!», и, когда я выбежал, над головой уже завывали «щуки». Они стремительно пикировали, от них отделялись бомбы, продолговатые, гладкие, падая, они издавали пронзительный свист; все вокруг стремились укрыться. Раздался страшный грохот. Взрывом меня швырнуло на землю, горячая волна воздуха едва не разорвала легкие, и я, оглушенный, почти ослепленный, лежа в карьере, окутанном тучей пыли, едва сознавал, что я жив. Когда пыль осела, из вышины уже пикировали следующие «щуки», готовясь наброситься на нас, легкую, беззащитную добычу. До моего сознания вдруг дошло, что я слышу, как строчит пулемет. И я увидел пулеметчика — он стоял на дороге перед каменоломней, сжимая в руках пулемет, и стрелял. Самолеты пикировали, из-под крыльев снова отделялась железная смерть, мы снова разбегались и бросались на землю, но пулеметчик был словно невменяемый; вросший в землю, лицо искривлено гримасой, фуражка свалилась — он непрестанно бил по этой железной смерти. Я узнал его: де Ланнурьен. Капитан. Это был отчаянный шаг. Без надежды на успех. Но я понимал капитана: в нем, в этом жесте, было все — желание отплатить немцам за годы унижений и страданий, за трагическое лето сорокового года, за тех, кто погиб сегодня, за его офицеров, за слабость, которую минуту назад он проявил в грязном сарае какого-то подрывника.

После налета он вернулся. Глаза были совсем другие. И совсем другое выражение лица. Не было и следа отчаяния, охватившего его тогда. В них читалось скорее удовлетворение — как у человека, который понял, что наконец свел счеты.

— Капитан, — повторил я ему, — не знаю, поняли ли вы меня. Я приказал вам вернуться в Склабиню. Там вы снова обретете форму.

Он не произнес ни слова. Лишь выпрямился, приложил руку к фуражке и вышел в эту каменную пустоту. Было слышно, что уже приходят машины; разворачиваясь на шоссе, шоферы переключают скорости. Французы забрались в кузовы машин, колеса взвихрили пыль. Когда она улеглась, дорога уже была пустынна.

Мне не пристало давать оценку этому бою: это значило бы давать оценку самому себе. Но я совершенно определенно могу сказать одно: за Стречно мы боролись до последнего. Ибо лишь то потеряно, от чего мы отказались, как сказал бы мой учитель латинского языка. А мы не потеряли Стречно. Мы только отступили. Мы не сдали его, как другие сдали Нитру. Там немцы постучали в ворота казарм и через минуту пили с начальником гарнизона сливовицу. Или Тренчин: начальник гарнизона бежал, бросив гарнизон на произвол судьбы, выдал его немцам. Или Поважска Быстрица: начальник гарнизона, когда я звонил из Жилины, прося его оказать помощь, настаивал, чтобы я сказал, от чьего имени я говорю, и, когда снова повторил это, я крикнул: «Осел! От имени родины и Словакии!» — и бросил трубку.

После войны я читал немецкие донесения. Они подтвердили мое мнение, что нам удалось задержать противника. По донесениям Олена, ситуация для него развивалась следующим образом:

31 августа:

«Достигли Стречно. В связи со сложностью рельефа и завалами продвижение замедлено. Рассчитываем на приход других подразделений со стороны Тренчина».

2 сентября, 17.00:

«Неприятель продолжает упорно сопротивляться русским боевым способом во главе с комиссарами в районе Вруток. По данным, полученным от пленных, у противника, кроме словацких частей, есть и русские, и французы, англичане и чехи. Для продолжения операций и разгрома вражеского повстанческого движения сейчас безусловно необходимо перебазировать сюда новые боеспособные части, которые должны быть хорошо вооружены, необходима также артиллерия».