Ломая печати - [22]

Мило снова принялся канючить:

— Пустите меня к партизанам!

— Вырасти сначала! Ты еще сосунок, — одернул его отец.

Но тут случилась эта история с гардистами. Уже давно прошел слух, что Жингор собрал группу пятнадцать человек — русские и словаки. Двоих он послал на какое-то задание. А их схватили, и на допросе они выдали даже то, чего не знали. Жандармский начальник прямо иезуит какой-то, поднял на ноги всех, кого мог: и гардистов и жандармов. Но тут надо же, как нарочно, они опять натолкнулись на партизан. Партизан было двое. Пошла стрельба, начальника — поделом ему — сразу отправили к праотцам, а одного партизана ранили в живот. Второй сумел скрыться и поднял тревогу в лагере. Уже настала ночь, погода была прямо шабаш ведьм: метель такая, что не видно ни зги, ветер обжигал и валил с ног, но партизаны брели по глубокому снегу, проваливаясь выше колен. Лишь к утру, вымокшие, на исходе сил, добрались они до Валчи, свалились на солому. А вечером пошли дальше. И снова ураганный ветер, пурга, трескучий мороз. Но партизаны, промерзшие до костей, прошли через несколько долин — и гардисты остались в дураках. Но, как говорят, у ночи своя власть — растеряли партизаны друг друга. Жингор и то заблудился, бродил, пока его не приютил лесник из Кантора.

Жители Турца потеряли сон — у них на глазах, как на сцене, где кулисами служили заснеженные долины, горы, леса, поля, развивались волнующие события: горстка словаков и русских, гонимых, преследуемых, вступила в первый поединок с властью за правое дело.

И города и деревни следили за каждой сценой, затаив дыхание. Но они не были праздными зрителями, а горячо болели за тех, кто поднялся против фашистских заправил. И это было как бы эхом Мартинского меморандума, «Декларации словацкого народа», «Сонетов» Коллара… Симпатии Турца переросли в открытую поддержку, когда Бугадзе, тот самый советский партизан, который был ранен в схватке с гардистами, на восьмой день после операции обвел всех вокруг пальца и в одежде, которую ему раздобыли врачи, в пальто, подаренном уборщицей, выбрался из больницы через черный ход и скрылся. А ему еще даже не сняли швы…

Беглецам давали кусок хлеба, протягивали миску супа, прятали на ночь в амбаре, пускали в дом обогреться и высушить у печки ботинки, указывали надежный путь, сообщали нужные сведения, просто улыбались — и эта улыбка придавала гонимому силы, согревая человеческим теплом. И из всего этого, всех действий и поступков, из внутренних побуждений, чувств и намерений рождалось сопротивление власти, и оно было всюду и нигде, нигде и всюду — неуловимое, невидимое, ибо коренилось в подсознании всех жителей Турца. И они, эти простые люди, в долинах и горах, в деревнях и хуторах кормили пришельцев; лесники помогали им в лесах; врачи лечили их; уборщицы отдавали, может, последнее пальто; жандармы «не видели» их и ничего о них «не слышали». А как много людей о них знали, но не предали. Не предали! Ни один не предал!

Без них, без этих простых людей, не возникли бы эти лесные оплоты Сопротивления, ненависти, вооруженной борьбы — лесные лагеря.

Лагеря с тайниками, укрытиями, убежищами, палатками, охраной, связью, снабжением.

Лагеря в Валче, Нецпалах, под Врутками, Требистовом, Быстричкой, в Канторе.

В Георгиев день тронулся лед, вскрылись речки; в день Иозефа совсем потеплело, а в день Дюро в избе уже не усидеть. Наступала весна, которая лучше ста зим; капало с крыш.

Ряды партизан пополняли новые добровольцы: советские пленные, бежавшие из лагерей, чехи из протектората, поляки из-за Оравы. Приходили и словаки — из Турца, да и из других мест. Добровольцев было столько, что принимали уже только тех, кто оказался вне закона, особенно дезертиров — их в первую очередь, да и то лишь тех, кто приходил с оружием.

Хлопот-то сколько, забот!

Легко сказать: не печалься летом о корчме, она под каждым кустом. Но где приютить столько людей?

Легко сказать: ешь хлеб, пей воду — это полезно для здоровья. Да сколько можно протянуть на хлебе и воде?

Надо было рубить лес, тесать, копать, добывать камень, мастерить; находить новых и новых людей, которые давали бы муку, сало, фасоль, табак; приходилось создавать сеть надежных, своих людей, которые, когда надо, дадут повозки, лошадей.

Это было уже не под силу тем, кто скрывался в лесах, этого не могли сделать одиночки, помогавшие прежде.

Это могла обеспечить только сила — организованная, продуманная, скрытая. И она появилась — революционные национальные комитеты. В Валче, Дражковцах, Дольном Кальнике, Требостове. Они росли, как грибы после дождя, и к лету были уже в половине сел. Двенадцать советских пленных, бежавших из концлагерей, вместе со словаками построили землянки и срубы в Канторе, в этой тихой отдаленной долине над деревней Склабиня. Отсюда легко было быстро уйти и скрыться, а тамошний лесник Бодя был свой человек. Вместе с женой он заботился о том, чтобы партизаны были сыты, дважды в день пек хлеб, помогал, как мог.

— Отец, я пойду к партизанам! — прибежал домой молодой Гамза.

— Ступай! — ответил отец.

— Муж мой! У тебя ум за разум зашел? Пятеро детей на шее! Мило ведь уже может зарабатывать, какая-никакая, а помощь. А ты говоришь «ступай»? Просто так? Бить баклуши в лесу? Дурака валять?