Ломая печати - [104]

Ну а уж коль начал, так и держись! Он прошел с ними долгий путь от Стречно через Прекопу, Янову Леготу и Детву, Пренчов и Крупину, Ясенье и Кислую Воду, через Татры и Липтов до самой Иляновской долины. И на всем протяжении этого долгого пути ему ни разу не пришла мысль уйти, хотя многие так поступали. Не ушел он и тогда, когда начался отход из Виглаша на Ясенье, и ему достаточно было податься не влево, а вправо, пониже Поляны, чтоб еще засветло добраться до родных «лазов». Так он дошел до самой Иляновской долины. А поскольку дизентерией не заболел, его определили вместе с другими здоровыми солдатами строить шалаши. Вот и избежал он судьбы тех, кто метался в горячке в землянках. Потому-то и мерз теперь в этой студеной дырявой лачуге на голой земле. И слушал, как скрипит снег под подошвами часового.

Чем же все это кончится?

Он всегда жил своим умом. И теперь проверял его в святой, справедливой борьбе. Он так понимал свою задачу, и ничего более высокого для него не существовало! Эта бесхитростность солдатика, замыкавшего колонну, была куда ценнее сомнительных разглагольствований тех, кто любой ценой стремился быть на виду и извлекать из этого пользу. Образование оказалось для него недоступным. Но природный дар жителя гор — его способность трезво подойти к жизни — подсказывал ему главное: надо оставаться самим собой. Не изменять себе, чтобы потом ни в чем не раскаиваться.

Значит, он поступил правильно, отправившись этой дорогой?

Он провалился во тьму, и длилась она целую вечность. Будто ранние пташки, они снялись с привала еще до рассвета. Эти псы — немцы — могли заявиться сюда в любой час. Чем дальше от них, тем лучше. Сожженные до основания хижины и сеновалы говорили о том, какие здесь побывали гости. Никто из них не знал этой долины, не бывал тут прежде. Но имелись карты и компас. Капитан часто доставал их, сверяя путь.

Снегу навалило по колено. Шли они кромкой леса, но не слишком близко к руслу реки. Спотыкались о корни, но шли по крайней мере в заветренной стороне. Хоть бы желудок не так мучил! Да винтовка. И заплечный мешок. Какой тяжестью налито все! До чего режет плечи! Поесть бы хоть что-нибудь.

Дорога сменилась тропинкой. Протаптывая след, он думал, что рухнет от изнеможения. Левая, правая. Левая. Правая. Левая. Левую упер. Правая соскользнула! Стой! Выпрямиться! Левая провалилась! Стоп! Вытянуть ее. Правая застряла среди скрытых камней. Стоп! Так можно и сломать ногу. Вывихнуть лодыжку! Это был бы конец! Левая. Вздох. Правая. Надо осторожнее вытягивать ногу из этого треклятого снега. Рубаха прилипает к телу. Со лба стекает пот. Левая, правая. На минуту бы остановиться. Но идущий сзади всего лишь на шаг отстает от него. Ступая осторожно, аккуратно ставит ноги в след. Он даже чувствует дыхание на затылке. Во Франции, конечно, такого снегу нет, нет и таких гор! А может, есть? Кто знает! Было бы хоть с кем перекинуться словечком, да где уж — они его не понимали, а он их.

А ведь это было только начало. Ничто по сравнению с тем, что ждало впереди. Французы, возможно, и не подозревали, но он, Курчик, это знал. А какой же словак не знает, что такое Дюмбьер?

С детства, с самой колыбели, он видел его из родной избы на чеханских «лазах». Видел длинный гребень Низких Татр, за которым вдали ослепительно сверкал Кривань. Он заполнял все окно, как огромный дурной глаз. Ранней весной, когда вершины вокруг уже освобождались от снега, над Дюмбьером и его свитой все еще сияла белоснежная диадема, а осенью, когда Поляну даже не припорашивало, Дюмбьер, этот ловкий мошенник, уже напяливал белую корону. А рядом с ним, точно стражи, гордо возвышались на горизонте Прашива, Хабенец, Дереше, Хопок. Среди них он самый высокий, самый могучий. Как это писали в календаре, которым зимой зачитывался дедушка?

«Стоит Мора на горе в белой-белой простыне, кожа только что да кости, ищет, бледная от злости, на Дюмбьеровых гольцах корень горький бедренца; вот зима пришла — в горах лишь тоска одна да страх; стоны сотрясают скалы, плач все слышат одичалый, на Дюмбьеровых гольцах Мора белая ходила, с бурей в пропасть угодила».

Бррр! Даже мороз по коже продирал. Словно сама смерть к нему протягивала руки, когда дедушка читал об этой паршивке Море. А теперь вот довелось и ему бродить в снегах по Дюмбьеру.

Когда же они доберутся? Тропинка совсем затерялась под сугробами. Ну и сыплет же из черных туч. В снеговой круговерти они яростно сражались с белой погибелью. Ноги увязали в сугробах, что ни шаг, то нечеловеческое усилие. Винтовка, рюкзак, патроны тянули назад. А ремни! Как они врезались в плечи! Подошвы скользили по гололеду.

— Мерзавцы! И сюда дошли!

Под снегом лежали кошары, сеновалы, с немецкой аккуратностью сожженные дотла. Бревна, закопченные печи. А между ними тянулась проволока. Мины! Никакой надежды на кров над головой!

Тьма настигла их еще в лесу. Они выкопали в снегу яму, разложили костер. И тут случилось невероятное: кто-то наткнулся на остов пастушьего шалаша. Кусок крыши с наветренной стороны прикрыли досками и гонтом, пол выстлали хвоей, развели огонь и сгрудились в кружок. Холодина как в волчьей яме. Такая пурга, что ни зги не видать. И все-таки это лучше, чем под открытым небом.