Лох - [11]

Окончательно рассвирепевший и более всего уязвленный тем, что на них смотрит столько человек, которые, только прояви он слабость, завтра в грош его ставить не будут, старшина повалил его и несильно ударил ногой. Тезкин несколько раз дернулся и затих.

— Зря ты его, Петрович, — сказал кто-то в наступившей тишине, — ему баба его не дала.

— Уведите его на гауптвахту, — сказал старшина, с отвращением отирая с пальцев кровь.

— Да ладно тебе, нельзя ему туда, вишь, дохлый какой.

— Молчать! — заорал старшина. — Распустились, сволочи! Сейчас живо всех подниму, и до утра у меня отжимания делать будете.

На гауптвахте, в неотапливаемом, мерзлом каменном мешке, Тезкин лег на покрытые изморозью нары, и тревога его унялась. Все стало ему безразлично, и в глухой, мертвенной тишине снова послышался голос звавшей его женщины, обещавшей прийти теперь уже совсем скоро. Только мешал до конца забыться неизвестно откуда доносившийся звук капающей воды.

8

Ветер сделался еще сильнее, над головой раскачивались фонари, где-то лаяли собаки, а на улицах среди приземистых зданий не было ни души. Катя шла по узкой дорожке, покуда не оказалась возле засыпанного снегом дома, где горело единственное окошко, затянутое железной сеткой. Она поднялась на крылечко и постучала.

— Кого там еще несет? — раздался хриплый мужской голос.

— Откройте! — крикнула она, пересиливая ветер. За дверью стало тихо, свет погас, и к окну приблизилась фигура человека.

— Что вам надо?

— Мне нужна помощь.

— Приходите завтра.

— Но мне нужно срочно.

— Ничего не знаю.

Козетта в отчаянии поглядела на темный дом, понимая, что за ночь она сойдет от беспокойства с ума, но тут дверь приотворилась, и тот же голос спросил:

— Ты одна? Заходи быстрее.

Он посторонился, пропуская ее в тесное помещение, заставленное ящиками, и, не поворачиваясь спиной, провел по коридору, с недоумением разглядывая возникшую, как привидение, запорошенную и закутанную в платок гостью.

Она не чувствовала страха — все казалось ей сном, начиная с того момента, как она села в Москве в самолет, и, как во сне, с ней происходило множество беспорядочных и неловких действий.

Сорокалетний, лысоватый, с опухшим от водки лицом начальник молча выслушал ее сбивчивый монолог, интерес в его глазах сразу угас, он зевнул и скучающе произнес:

— А, москвич, знаю. Ничего, оклемается. Это тут у многих бывает.

— Да как вы так можете? Вы же врач.

— Выпить хочешь? — перебил он ее.

— Нет.

Он пожал плечами, вышел в соседнюю комнату и, вернувшись с бутылкой водки, спросил:

— А ты кто ему? Невеста? И из самой Москвы приехала? Козетта кивнула, странным образом понимая, что сон ее становится все затяжнее и глубже.

— А моя стерва меня бросила, — сказал он и снова выпил. — На черта ей, говорит, такая жизнь сдалась. Этим-то хорошо, два года отбарабанили — и домой. А я тут шестой год. В Афган просился — не взяли. Как думаешь, там много платят?

— Наверное.

— Да уж побольше, чем здесь. А места хуже нет — даже буряты скот сюда не гоняют.

Он принялся что-то рассказывать, она не понимала и половины, но делала вид, что слушает.

— Сволочи, сами там сидят, сытые, с бабами… Лекарств никаких, смертность жуткая, а кому есть дело?

Козетта чувствовала, что ему надо выговориться, и не перебивала его, но, как только он умолк, вставила свое:

— Слушайте, вы же знаете, что он болен. Отправьте его в госпиталь.

— Кого? — спросил он осоловело. — А, е. ря твоего? Ты думаешь, он один такой?

— Меня интересует только он. Начальник усмехнулся:

— Ну хорошо, положу я его в госпиталь. Сколько это? Две недели? Месяц? Больше его там держать никто не станет. И что потом? Все равно у него начнется черт знает что — бронхит, плеврит, чахотка, я не знаю. Его надо переводить отсюда, пока не поздно.

— А вы можете это сделать? — спросила она. Он ничего не ответил, снова выпил, и лицо у него стало мерзким, как у московского таксиста.

— Это трудно.

А затем оглядел захмелевшими глазами ее ладную фигуру.

— Впрочем, если ты хорошо попросишь…

У Козетты все оборвалось внутри, хотя с самого начала она знала, что именно так все и кончится и за этим она сюда шла. Она вдруг отчетливо представила, как двинет по опухшей роже и выйдет на свежий воздух, но понурая тезкинская фигура, удалявшаяся по бесконечному коридору в небытие, встала у нее перед глазами, и, сама себя не узнавая, спокойным голосом, точно речь шла о чем-то будничном, она произнесла:

— Хорошо. Только вы сделаете все, что обещали. Он ничего не ответил, подсел к ней поближе, положил руку на колено и вдруг быстро зашептал, наклонившись к самому уху:

— Слушай, на черта он тебе сдался, этот доходяга? Ты молодая, красивая баба, что ты, себе, цены, что ли, не знаешь?

Он все больше распалялся, и она чувствовала, что только для того, чтобы распалиться, он все это и говорит. Ей сделалось гадко, и она быстро сказала:

— Ну, живее, что ли!

— Сейчас, сейчас, — засуетился он.

— Простыню только постелите. У меня в сумке есть.

Полчаса спустя, накрытая халатом, она лежала на жесткой кушетке, отвернувшись к стенке и всхлипывая, а начальник медсанчасти стоял над ней и растерянно бормотал: