Логово горностаев. Принудительное поселение - [14]

— Бокал шампанского? — спросил лакей аристократического вида. Прокурор брал официантов, так же как и напитки, из кондитерской «Алеманья», но кому только мог давал понять, что все у него собственное, домашнее.

— Нет, спасибо, шампанского не надо.

— Не желаете ли чего-нибудь другого?

— Нет, спасибо.

Ферриньо был человек необузданный и жестокий. «Пролетарская ярость ищет выхода в политике», — написал о нем один журналист. Но в бешеном темпераменте Ферриньо удивляло именно полное отсутствие внешних проявлений ненависти — он был предельно хладнокровен и сдержан. «Я убегу из тюрьмы и тогда посчитаюсь с тобой!» — выкрикнул Ферриньо, когда Балестрини заканчивал свою обвинительную речь, еще до того, как был вынесен суровый приговор. Свое обещание Ферриньо произнес, грозя прокурору кулаком, что было запечатлено на фотографиях добрым десятком репортеров. Это обошлось террористу увеличением срока еще на пару лет, а газеты напечатали снимки под крупным заголовком: «ФЕРРИНЬО В ЗАЛЕ СУДА УГРОЖАЕТ ГОСУДАРСТВЕННОМУ ОБВИНИТЕЛЮ».

Несколько минут Балестрини бродил по комнатам в поисках знакомых. У стола с угощением гости стояли плотной стеной, а те, кому не удалось туда пробиться, бросали по сторонам притворно-равнодушные взгляды. По углам некоторые из гостей, в основном парами, беседовали вполголоса или же сидели молча, уставившись отсутствующим взглядом в одну точку. Из толчеи у стола вдруг вынырнул прокурор, ведя под руку Вивиану Якопетти.

— А, Балестрини, мне надо поговорить с тобой, не то я забуду, что хотел тебе сказать…

И если он еще не добавил: «…потому что, знаешь, последнее время у меня плохо с памятью», то только из-за дразнящего присутствия Вивианы, подумал, улыбаясь, Балестрини. Жене Джиджи, как и Ренате, было тридцать лет. Эта хрупкая, светлая блондинка в совершенстве владела нехитрым искусством покорять мужчин: носила, например, черное платье без рукавов, подчеркивающее белизну ее кожи и золото волос. Иногда, правда, обаяние жены даже вредило Якопетти. В прокуратуре лишь немногие помнили, что Джиджи стал любимчиком шефа еще до того, как представил ему свою красотку жену. Но, возможно, и сам прокурор об этом забыл.

— Я тоже хотел вам кое-что сообщить. Мне только что звонил капитан Де Дженнаро…

— Так это был он?

— Да.

— Ну, слава богу, значит, по работе? — спросила Вивиана.

— Да, но почему «слава богу»?

— Неожиданный звонок немного взволновал Ренату. Пойду успокою ее… если, конечно, разыщу.

Балестрини восхитился, с какой непринужденностью Вивиана освободилась от руки прокурора, который несколько мгновений молча смотрел ей вслед, пока ее фигурка не затерялась в толпе гостей.

— В мое время были в моде женщины — ну, как бы это сказать? — несколько более… — И прокурор описал руками широкую окружность, словно изображая арену стадиона. — Несколько более цветущие… Представляешь, как у Тициана. Да, вот это были настоящие женщины — подлинное торжество женственности.

Балестрини лишь едва улыбнулся, его слегка раздражала болтовня прокурора: он находил ее вульгарной и бестактной. Но прокурор, увлеченный тициановскими образами, ничего не замечал. Он тяжело вздохнул, что обычно служило прелюдией к нескончаемым жалобам на усиливающуюся астму. Однако на сей раз поводом для вздоха была опять-таки Вивиана.

— М-да… Однако надо признать, Балестрини, что девочка эта весьма недурна… Как, по-твоему?

Не получив ответа, прокурор взял собеседника под руку и многозначительно взглянул на него, как бы говоря: мы, мужчины, понимаем друг друга.

— А ты что скажешь?

— Слов нет, хорошенькая.

— Ну, ладно. Поговорим о более серьезных вещах, хотя они, увы, куда менее приятны. Пошли ко мне в кабинет.

Несмотря на дружеский тон, они все же расположились официально за письменным столом друг против друга, причем так, что перед Балестрини оказалось сразу два прокурора. Одного из них, более важного, в золоченой раме, он еле удостоил взглядом. Другому в двух словах изложил сообщение Де Дженнаро. При этом пришлось рассказать и о задержании Джакомо Баллони, везшего тротил, чтобы упредить обычную просьбу прокурора резюмировать факты, ибо «…наверно, это склероз, но я просто не знаю, кто такой этот Россетти и говорили ли мы о нем когда-нибудь раньше». Впрочем, прокурор, казалось, встревожился из-за сообщения Балестрини не больше своего двойника на портрете.

— За этим, возможно, скрывается нечто серьезное. Вам не кажется?

— Да, да, очень может быть. Конечно, серьезное. Допроси-ка его завтра утром и доложи мне. Однако не будем при взрыве каждой петарды думать о новой площади Фонтана[11].

— Я только хотел…

— Ладно, Балестри, оставим это. Тебе виднее. Разберись сам, потом доложишь.

Балестрини не ответил, чтобы скрыть охватившее его раздражение. В свое время, когда были в моде «вестерны-спагетти»[12], Витторио Де Леонибус прозвал старика «Ринго — гроза прокуратуры» (очевидно, Ринго совсем выживал из ума). Витторио предпочитал кинотеатры с эстрадным концертиком перед фильмом дорогим кабаре. Юмор у него был грубоватый, но все равно насмешить он умел.

— Во всяком случае, надеюсь, история эта не будет раздута, и я забочусь не только о благе нации, дорогой Балестрини. Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Мне бы хотелось, чтобы делом Буонафортуны занялся ты.