Логово горностаев. Принудительное поселение - [13]

— Слушаю.

— Говорит Де Дженнаро.

Балестрини испытал скорее облегчение, чем изумление. Между тем старики продолжили разговор.

— Извините, что беспокою вас… няня сказала, что вас нет дома, и дала этот номер.

— Да-да, мы в гостях у прокурора…

— Ах, вот почему номер показался мне знакомым!

— Слушаю вас, капитан.

— Дело вот в чем: я только что закончил обыск на складе у Россетти.

— И что же?

— Там я нашел это.

Балестрини, прежде чем до него дошел смысл слов капитана, секунду-другую собирался с мыслями. О колбаснике, честно признаться, он совсем забыл.

— На дне одного из ящиков мы обнаружили еще пакет тротила. А также ручные гранаты — «лимонки» и противотанковые. Целую дюжину.

— Это уже серьезно, — процедил Балестрини сквозь зубы; на другом конце провода ему ответило молчание, выражающее полное с ним согласие. Затем Де Дженнаро добавил:

— Больше ничего нет.

— А что говорит Россетти?

— Мол, ничего об этом не знает. Что это ящик с колбасами… Да, я забыл сказать: тротил и гранаты лежали под колбасами…

— Так…

— Или ящик ему доставили уже с такой начинкой. Или взрывчатку и гранаты кто-то подсунул позже, тайком от него.

— Да, хитер. Ну, утро вечера мудренее. Посмотрим, что он придумает наутро. А пока что я доложу обо всем прокурору.

— Как вы думаете, доктор, не надо ли его отпустить?

— Нет… не получится.

— А может, лучше его оставить еще погулять на свободе и не спускать глаз? Рано или поздно выплывут какие-нибудь связи. Вообще-то он полный идиот: через некоторое время наверняка успокоится и чем-нибудь себя выдаст. Что вы на это скажете?

— Отлично.

Мгновение Балестрини колебался. Прокурор между тем продолжал распространяться перед внимавшими ему слушателями на свою любимую тему — о Верховном судебном совете. Его помощники все до одного могли бы повторить наизусть любимое изречение старика: «Во время фашизма давление со стороны политической власти проявлялось очень редко, — легкое покашливание. — Хотя особые трибуналы были все-таки созданы, чтобы работать спокойнее и без помех. Но с тех пор, как учредили Верховный судебный совет, черт бы его побрал, наш орган самоуправления…»

— А что слышно о Ферриньо?

— Ничего нового, — поспешно ответил капитан без тени иронии или — что было бы еще хуже — заботливого сочувствия.

— Хорошо. Еще какие новости?

— Мне вспоминается один случай… Разумеется, имен назвать я не могу, — доверительным тоном продолжал прокурор, и Балестрини предположил, что сейчас, наверно, последует история о министре юстиции и его ночном звонке…

— Больше никаких новостей.

— Тогда до завтра.

— До свидания, доктор, и извините, если я…

— Да будет вам, перестаньте. Спокойной ночи.

Однако Балестрини не угадал: прокурор повествовал, оказывается, не о министре, а о советнике кассационного суда, который покончил с собой.

— Конечно, у него, возможно, и были какие-то неприятности личного характера… — всегда добавлял в этом месте рассказчик, вздымая руки к небу, — а может быть, он застрелился, услышав, что приговор по одному делу, в которое он ушел с головой, поставив на карту весь свой престиж опытного судейского работника, был отменен без его ведома. Коллеги не спешили надевать пальто, дожидаясь его внизу, а не дождавшись, вернулись в зал заседаний и пересмотрели решение суда…

— Беда в том, что члены совета, избранные парламентом, хотя и составляют меньшинство… — начал, подпевая прокурору, какой-то франтоватый толстяк, чье лицо показалось Балестрини знакомым.

«Что это со мной, страх?» — с чувством стыда спросил себя Балестрини, проходя под еле различимым в полутьме кабинета портретом прокурора. На сам оригинал, с жаром продолжавший ораторствовать, он даже не взглянул.

А почему бы, в сущности, ему и не бояться? Однако страх был какой-то смутный, он сразу же слабел и проходил, стоило только проанализировать ситуацию.

Мысль о том, что и на него может уставиться темный, коварный зрачок пистолета, казалась Балестрини просто неправдоподобной. Как и то, что вдруг перед ним в темноте вырастут две фигуры. Например, когда он паркует машину. Так, как случилось с беднягой Альбини. Он слышал о нем только хорошее, но сам не перекинулся и парой слов. И все же в ночь, когда Альбини убили, он не мог уснуть из-за леденящего холода одиночества, которое ощущал физически — весь, с головы до ног, у него даже сосало под ложечкой. Ему удалось забыться коротким сном только на рассвете.

Однако, если хорошенько подумать, все эти воображаемые сцены слишком напоминали увиденное в кино и по телевизору. Ничего общего с действительностью. Но как он ни убеждал себя в том, что его страхи необоснованны, тревога за Ренату и Джованнеллу не отпускала. И беспокоился он, в сущности, не за их жизнь — того, что с ними может случиться беда, он даже не допускал. Волновало его другое, куда более обыденное: он боялся, что им тоже придется жить в вечном страхе. Вдруг кто-то, к примеру, будет постоянно угрожать по телефону. И то, что Рената сразу же, как только его позвали к телефону, подумала о Джованнелле, было плохим признаком. Правда, газет она никогда не читает. Но ведь вполне возможно, что кто-нибудь… ну, хотя бы эта дура, жена Фонтаны, расскажет ей о бегстве из тюрьмы осужденного террориста…