Ливия, или Погребенная заживо - [48]

Лорд Гален думал о долгих одиноких часах подстерегающей его бессонницы — так, наверное, терзается осужденный преступник, зная, что впереди у него годы и годы заключения. Он начал принимать снотворное, поначалу оно помогало, но потом заметил, что таблеток, увы, требуется все больше и больше. Именно ночью мысли о дочери возникали сами собой, и тогда настигала тупая боль, своего рода душевная невралгия, отравлявшая его покой. Иногда он звонил среди ночи секретарю и приказывал принести шахматы. И они молча сидели над доской до первых проблесков рассвета, будивших в парке птиц. А иногда лорд отправлялся гулять по ледяной росе, и высокая влажная трава заглушала шум его шагов. В таких случаях он, как правило, больше и не ложился. Так и бродил до половины шестого, пока в комнате Макса не звонил будильник. Вскоре отчаянно зевающий негр подавал ему завтрак, на кухне, вафли с кленовым сиропом. Гален ел с жадностью, отослав зевающего секретаря в его комнату. Еще несколько минут, и пора было ехать по пыльной дороге вниз, в город, чтобы не пропустить первый пассажирский поезд в Париж…

Прокрутив это все в голове, лорд Гален опять почувствовал усталость и тоску.

— Наверно, вы все хотите спать, — наконец проговорил он с горечью. — Я вижу, Феликс, как ты зеваешь и потягиваешься — не очень-то вежливо.

Феликс едва не подпрыгнул, изображая предельное внимание, и виновато покраснел. Ему тоже не давали покоя мысли о предстоящей ночи; временная сонливость уложит его в постель, но через час или два его словно включат, как лампочку, а дальше… Дальше он непременно встанет, чтобы сварить кофе, а потом потащится бродить по притихшему городу. Сейчас они улыбались друг другу, однако усталость, порожденная их мыслями, уже витала в воздухе, и наконец принц, опасаясь, что остальные не уходят из почтения к нему и его титулу, тихонько, по-арабски, вызвал свое ландо. Высокий мажордом, стоявший в дверях гостиной, так же тихо передал его приказ дальше. Вскоре раздался приглушенный шум, довольно длительный, и наконец средство передвижения путешествующего принца, громыхая, обогнуло дом и остановилось перед мраморной лестницей. Лошади выбивали искры из булыжников и негромко ржали. Noblesse oblige.[122]

Принц взял из рук своего слуги феску и мухобойку, а потом с улыбкой повернулся, чтобы со всеми попрощаться.

— Прошу прощения, друзья мои… — проговорил он, пожимая им руки с привычной быстротой. — Жду всех вас завтра в моем отеле в семь часов на коктейль.

Не дожидаясь формального согласия, он обнял хозяина дома, на французский манер ткнувшись губами ему в щеку. У него особый запах, запах камфары, как у мумии, подумал лорд Гален, в ответ разразившись вежливыми восторгами. Принц вскарабкался в свой экипаж и вновь обернулся к молодым людям.

— Могу я кого-нибудь подвезти? Мистер Чатто? Катрфаж? Нет?

Они приняли его любезное предложение, чтобы избавить Макса от лишних хлопот. Как только они уселись рядом с принцем, тот несколько неожиданно заметил:

— Сегодня я был бы непрочь повеселиться, если честно.

Ландо с грохотом тронулось с места, и принц что-то долго и азартно обсуждал на арабском языке со своими слугами. Похоже, он о чем-то их спрашивал. Потом, видимо, сообразив, что говорит на языке, недоступном пониманию его спутников, принц пустился в объяснения, обращаясь главным образом к Катрфажу:

— Я велел им отвезти нас в хороший публичный дом — в Авиньоне наверняка можно найти приличную pouf?[123]

Феликс едва не ахнул от изумления, зато Катрфаж словно бы предвидел нечто подобное, ухмыльнувшись, он хлопнул принца по коленке, консул ужаснулся этой фамильярности.

— Еще как можно, — сказал клерк, воздев руки вверх, словно призывая в свидетели усыпанные звездами небеса.

Посмотрев на блудливо улыбнувшегося принца, Феликс обомлел. Куда подевались его серьезность и светская любезность, его молчаливая сдержанность? Ей богу, он стал чем-то напоминать нагловатую мартышку. Его высочество был очень весел и полон энергии; он рвался в бой, мечтая о победах, не самых праведных и, прямо скажем, довольно вульгарных.

— Неужели ты потащишь его в тот притон? — сказал Феликс sotto voce[124] Катрфажу, тоже подозрительно оживившемуся, хотя и не так откровенно. Он был в легком подпитии, и с радостью поддержал бы любые, самые сомнительные выходки.

— Конечно, поташу, — ухмыльнулся он. — Наш милашка египтянин, пусть его немного почистят. Он будет без ума от Рикики. Вот представлю его старушке Рикики, и посмотрим, как она с ним управится.

Бедный Феликс перепугался не на шутку. А принц опять заговорил по-арабски со слугами, не обращая внимания на своих спутников.

— Если он что-нибудь подцепит, — сказал Феликс, — дядя никогда тебе этого не простит. Короче, я умываю руки; слишком рискованно. Если дядя что-то пронюхает…

— Да шел бы твой дядя на х… — кратко, но очень емко, высказался Катрфаж.

Совет был весьма уместным и донельзя соответствовал желаниям самого Феликса. Легко сказать. А как его туда отправить? До подобных мыслей его довела настырность крепко припечатанного клерком дяди и отчасти надутые индюки из Министерства иностранных дел — никакого от них спасения. Тяжко вздыхая из-за этих назойливых мыслей, Феликс мужественно отговаривал себя от легкомысленного приключения, подавив все сожаления. На самом деле, он бы все отдал за вечер в хорошей компании и с удовольствием бы немножко пораспутничал. Да где уж ему! Громыхая и раскачиваясь, экипаж продвигался по темным оливковым плантациям к границе тьмы, за которой были видны городские огни; над кварталом цыган поднималась узкая струйка дыма. Было еще не поздно. Ухали совы, спрятавшиеся в дуплах. Слабый шум города понемногу нарастал, заглушая кряхтенье экипажа, позвякиванье и скрип лошадиной упряжи. Обняв Катрфажа за плечи, принц радовался, как дитя, не скрывая отличного настроения. Теперь он изредка говорил что-нибудь на своем безупречном французском, словно хотел отблагодарить заботливого юного приятеля.