Литва - [21]

—  Это когда же  — при необходимости?

—  Ну, медведь на дороге встанет... или лихой человек... А так  — смотри! А то всех вокруг себя распугаешь.

Мальчик осознает только, что заимел что-то грозное, опасное, что может наделать много бед.

—  Деда, а ты не сможешь его как-нибудь назад?

—  Федьку? Нет! Тут и я ничего не могу. Тут ошибаться нельзя. Ошибся  — не исправишь. Тут очень осторожным надо быть!

—  А что, с человеком тоже что ли так?

—  Хых! Еще как! Человеку и рукой иногда показывать не надо, только взгляни.

«Ну что за наказание! И что это за глаза такие? Как я узнаю, как с ними быть? Что можно делать, а что нет? Кто мне скажет, кто поможет?»  — мальчик расстраивается до слез.

—  Я помогу! Не бойся! С нами Бог, сынок! С нами Бог.  — Дед обнимает его крепко за плечи, ведет в избу.  — Успокойся, всему свое время. Все мы с тобой уладим, все разузнаем... Пойдем, посидим, кваску попьем, с брусникой...

* * *

—  Воевода! Монахов след отыскался!  — Станислав, начальник разведки, влетел к Бобру в горницу взвинченный, запыхавшийся.

Бобер сидел перед жарко пылающей печью, вытянув к огню ноги. На дворе стоял конец октября: сырость, холод, мерзость. Бобер только что вернулся с дальней заставы, устал, промок. На крик Станислава он, как ни странно, даже не повернулся, откликнулся невнятно:

—  Где отыскался?

—  В Новогрудке у Кориата сидит!

—  Ну.

—  Чего  — ну?! Воевода, ты что?! Монах отыскался!!  — Станислав, горячий и сам по себе, сейчас аж вибрировал, не мог стоять спокойно, топтался, как конь перед скачкой.  — Что делать будем?! Давай, я его сюда приволоку! Разузнаем! Или хочешь  — там его кончим. Говори!

Бобер молчал.

— Чего молчишь?! Оглох? Говори, что делать!

Бобер повернулся наконец к Станиславу тяжело, всем туловищем, поманил к себе пальцем, тот кинулся, пригнулся, преданно заглянул в глаза.

—  Монаха пальцем не трогать.  — Бобер глянул жестко и приложил палец к губам.  — Кто весть принес?

Станислав, ничего не понимая, таращил глаза:

—  Егор. Ты ж его в Новогрудок посылал. А с ним Митя с Федькой.

—  Какие новости привезли? Князь Кориат дома?

—  Нет. Князь, говорят, аж в Ордене, с посольством. Может, до сих пор не знает ничего.

—  А что княгиня?

—  Поахала, говорят, да гонца к Кориату отправила.

—  А говоришь  — не знает. Что еще?

—  Больше ничего.

—  Про монаха уже раззвонили небось?

—  Бог с тобой, воевода! За кого ты нас считаешь?  — обижается Станислав.

—  Разведчикам прикажи молчать. А то вся Бобровка в Новогрудок кинется монаха добывать. Монаха, говорю, не трогать. Не виноват он.

—  А чего ж сбежал?

—  Напугался. Что его тут из-за Мити за яйца подвесят. Ты бы не сбежал на его месте?

— Нет!

—  Ну и дурак. Иди, скажи Егору и ребятам его.

—  Как прикажешь, воевода... только я бы...

—  Иди, иди...

Станислав, сникнув, уходит.

«Ах, отчаянная башка! Зачем же ты на рожон-то полез? Действительно, в змеиное логово. Ведь там тебе куда ни сунься  — п...ц! Кориат сгоряча, как узнает, прихлопнет. Он не тронет, княгиня изведет. И что мне тогда делать? Так и держать Митю на болоте, пока княгиня не... Или самому убийц к ней подсылать?  — Бобер кладет руку на грудь и поднимает голову.  — Простите меня, великие Боги! А может, он решил  — сам?!.»  — и в мысли его заползает ужасная догадка.

* * *

—  Дед, когда ж монах придет?

Этот вопрос надоел деду несказанно, мальчик трастит его уже шестой месяц. На дворе январь (48-го), трещат нешуточные морозы. Болота позамерзали, снегу навалило. На зайцев можно охотиться вволю. В заячьей охоте Митя заткнул деда за пояс: и петли ловчее ставил, и так с луком на тропе мастерски косых подкарауливал  — Алешкина школа.

Сейчас они вернулись с охоты, притащили пять крупных беляков. Митя сдирает шкуры, а дед взял приглянувшуюся тушку, освежевал, готовится варить похлебку. Похлебка дедова страшно нравится Мите, густая, наваристая, с капустой и брюквой, с какими-то лесными травками. Одно жалко  — хлеба нет. Да Митя уж привык, репу пареную вместо хлеба прикусывает.

От печи тепло и светло в избе, хотя на дворе уже смеркается. Дрова пылают ярко, дым стоит высоко, не ест глаза, быстро убирается в волоковое оконце, сейчас на улице мороз, тяга хорошая, и они открыли только одно из трех, самое верхнее  — тяги хватает, а тепло не уходит.

На столе у деда горит свеча, по виду самая настоящая. Дед презирает лучину и никогда ей не пользуется. Летом набирает мешками смолу, растапливает ее, как-то смешивает с гусиным и еще каким-то жиром и делает свечи, которые горят ярко-ярко и долго.

Дел у деда с Митей много: чистить хлев, кормить и доить коз, колоть дрова, снег отгребать, охотиться, добытое разделывать да к хранению приспосабливать. А еще каждый седьмой день баня и стирка. Ну и еду готовить, печь топить. И разговоры их всегда почти вокруг дел крутятся. Но вот выдастся такая минутка  — вздохнуть, расслабиться, погреться у печки, и княжич сразу за свое: когда монах...

Ах ты, Господи! Что ему отвечать? Отрезать  — не знаю!  — сразу все уважение потеряешь, общение загубишь. А ведь его уму-разуму учить надо в разговоре, когда ему интересно, когда он от тебя умного слова ждет, когда верит, что ты все знаешь. Надо дать понять, что ты не всесилен, но сохранить общение. Как? А он все свое: монах...