Литературный архипелаг - [90]

. Один из крупнейших издателей дореволюционной эпохи был настолько уверен, что Юденич, или, другими словами, реставрация, захватит Петербург, в особенности после того, как армия Юденича вступила в Царское Село, что решил не терять времени и, будучи владельцем одной из лучших типографий в России — «Голике и Вильборг»[651], подготавливать новую программу. Эта типография продолжала действовать все время (хотя и была национализирована, как и все другие частные предприятия такого рода) под надзором и фактическим управлением бывшего присяжного поверенного Наума Глазберга[652]. Наум Глазберг твердо верил, что очень скоро можно будет пустить знаменитую типографию полным ходом, а заодно и другое его издательство. На предварительное совещание по этому поводу он пригласил Льва Платоновича Карсавина — как историка, знатока Средних веков, признанного авторитета по патристике, особенно греческой; а также и меня, среди других новичков. Сидя за столом, где решался вопрос о судьбе издательства, предприимчивый издатель вдруг обратился к профессору Карсавину с историческим вопросом: «А что вы думаете, Лев Платонович, если наступление Юденича провалится, как долго продержится эта большевистская власть?» Лев Платонович посмотрел на него своими матовыми черными глазами. Его черные глаза были особенной его прелестью, не блестящие, а матовые, агатовые. Они создавали огромную дистанцию между ним и его собеседниками. Таким вот взглядом Лев Платонович посмотрел на торопившегося и предприимчивого издателя и сказал: «Скажем, сравнительно не так долго — лет двадцать». — «Вы шутите, — развел руками издатель, — мне тогда не следует и начинать, ведь дело это рискованное, раз неизвестно кто — Юденич или Троцкий?» — «Совсем даже неизвестно», — ответил Карсавин. «Тогда мне лучше всего перейти нелегально финскую границу». — «Пожалуй», — посоветовал Лев Платонович. Я много раз и впоследствии слышал, как Карсавин делал политические предсказания подобного рода. Слышал я и от других русских, отвергавших большевиков и не желавших, чтобы большевистское иго продолжалось так же долго, как и татарское, но прибавлявших тут же, что большевистское иго будет продолжаться долго. Тут сказывалось нечто исконно русское, какое-то врожденное знание будущего родины, данное людям, таким как Лев Платонович Карсавин.

В исторических летописях подробно записано о судьбе генерала Юденича[653]. А вот что случилось с близоруким предпринимателем Глазбергом — мало кому известно. Он перешел финскую границу, добрался до гавани, к которой стремился, — в тихий Лондон. На второй день после прибытия в Лондон Наум Глазберг погиб в автомобильной катастрофе. Переезд из отсталой и бедной автомобилями большевистской России в Лондон постфордовского периода оказался для него роковым. Я всегда чувствовал колоссальное различие в отношении к России и ее будущему таких людей, как наш предприниматель (может быть, и я сам), и настоящих русских по природе.

Встретившись в Берлине с Карсавиным, сохранившим память обо мне, особенно после того, как появилось в печати мое описание одного дня жизни Александра Блока в Чека, я удивился, насколько Лев Платонович был проникнут духом, родственным нашей Вольной философской ассоциации, как бы духом «совольфильства». Выражалось это во многом: в его оценке людей, в его интересах к общим нашим проблемам, даже в отношении к революции, и в частности, в изменении его отношения к иудейству. Лев Платонович выразил сожаление, что не сотрудничал с нами в Петербурге, но он был выслан из России, когда мы все еще были там. Мои друзья в Берлине, работавшие в Сенатском архиве, сторонились Карсавина; его мало знали. Я бы сказал, что на него бросало некоторую тень своим блеском имя знаменитой его сестры Тамары Карсавиной. Балерину Тамару Карсавину знали все, а вот Лев Платонович Карсавин, историк, профессор университета, специалист по Средним векам, — просто брат Карсавиной. И я рассказал Льву Платоновичу интересную историю:

«Вы себе не можете представить, Лев Платонович, как имя вашей сестры уже несколько лет гремит на весь свет! В 1912 году в Гейдельберге мне пришлось приглашать известного гениального социолога Макса Вебера[654]выступить на собрании, посвященном пятидесятилетию нашей Пироговской библиотеки в русской колонии[655]. Макс Вебер развил целый ряд новых идей об отношении германской и русской культур. Надо сказать, что к тому времени Макс Вебер страдал агорафобией и почти не выходил из дому. Но в данном случае счел очень важным сделать исключение и произнести свою речь на нашем собрании. Он даже изучал русский язык, чтобы самому читать и понимать по первоисточникам, что происходит в России. Макс Вебер считал, что будущее западного мира, и в частности, Европы, зависит от доброго взаимопонимания между Германией и Россией. „Wir sind aufeinander angewiesen auf Leben und Tod“[656]. Я нарочно цитирую по-немецки, так как фраза эта запомнилась мне на всю жизнь. Россия и Германия не могут жить одна без другой, поучал Макс Вебер. Россия — это страна неограниченных возможностей. Размеры ее так велики, что ни одна европейская страна, ни вся Европа, вместе взятая, не в состоянии ее вместить. Толстой слишком велик для Европы, нет ни одной европейской страны, которая вместила бы Толстого. И так все русское. Это не только ее гигантские размеры, это все то, в чем русские проявляют себя. Они проявляют себя, как если бы принадлежали к совершенно другой исторической эпохе. Где вы найдете такую другую балерину, как Карсавина? Нигде нет такого другого певца, как Федор Шаляпин! Это же какие-то гиганты! Но если бы русские знали меру, как знаем мы, немцы, ее! Но если бы это понятие немецкой меры соединилось с русской безмерностью, наступила бы гармония, которая и спасла бы мир! Иначе будет дисгармония, от которой погибнет наша цивилизация, погибнет наш культурный мир. Вот видите, Лев Платонович, ваша сестра уже в 1912 году играла политическую роль!» — «Любопытно, — пробормотал Лев Платонович, — но я думаю, что ваш Макс Вебер, кто бы он ни был, ничего не понимал в искусстве».