Литературный архипелаг - [89]
С тех пор я ничего не имел непосредственно от самой Ольги Дмитриевны, кроме последнего привета, посланного мне лично через Замятина, когда она сочла нужным сообщить именно мне, что если я увижу ее подпись под чем-то зловещим — не верить! Это будет подделка! Почему мне? Да простит мне очень милая и дорогая мне Ольга Дмитриевна, если я назову ее платоновской Диотимой, пророчицей культуры и литературы большевистской России того времени[644]! Ольга Дмитриевна почувствовала с моей стороны недоверие к тому, что ей удастся переубедить Алексея Максимовича Горького, хотя она ехала с такой самоуверенностью к нему, чтобы учить его. А не заразится ли она там у Горького склонностью к приспособленчеству? Вопрос ведь: кто — кого? Наш разговор с ней происходил в Берлине в 1927 году. В 30-м году, через Замятина[645], Ольга Дмитриевна хотела дать мне понять, что до сих пор еще держится. Но, очевидно, все-таки не удержалась. Ольга Дмитриевна сумела пустить корни, что было бы возможно только с помощью и поддержкой очень влиятельных лиц большевистской России, скорее всего самого Алексея Максимовича Горького.
В начале 60-х годов в Советской России вышел том советского издания «Литературное наследство», в котором была напечатана «Переписка Горького с советскими писателями». Была помещена там и переписка Алексея Максимовича с Ольгой Форш и ее фотография[646]. Читая письма Горького к Ольге Дмитриевне, я понял, что Алексей Максимович был увлечен ею, называя ее большим писателем, большим чудесным человеком. Помнится мне тоже, что он говорил о Форш как о мыслительнице, основоположнице русского исторического романа. Одно из писем его подписано: «Ребенок Алексей Пешков» — видимо, след того, что Ольга Дмитриевна приезжала к нему на Капри «как мать»[647]. Горький делал большие усилия, чтобы обеспечить Ольгу Форш прочным положением в советской литературе. Она была для него как бы пробным камнем. Писательница в явно выраженной оппозиции к режиму, тесно связанная с кругами, не имеющими одобрения свыше, в дружбе с Ивановым-Разумником, последняя книга которого вышла еще при ее жизни и называлась «По тюрьмам и ссылкам», именно она, Ольга Форш, стала признанной большой советской писательницей. Когда ей минуло 85 лет, до меня дошло, что ее официально торжественно чествовали, кажется, дали орден[648], включили в ряды писателей, распространяющих советское мышление.
Когда мы говорили с ней в Берлине, она, между прочим, заверила меня в виде предсказания: «Вы и я будем долго жить, по крайней мере больше восьмидесяти лет, так что у вас будет возможность узнать, что произойдет со мной, а у меня — с вами». Ольга Дмитриевна скончалась 88 лет от роду. А если она предсказывала, не столько мне, сколько себе, долгую жизнь, то в ней говорили новейшие иностранные течения в психологии, живое сознание, живая сила, подчинившие ее волю, приказавшие ей непременно выжить, непременно пережить. Она того добилась. Она умерла естественной смертью, в почете и славе. Не знаю, что случилось с Горьким. Чем кончилось единоборство Ольги Дмитриевны с ним? Однако перед нами пример явного союза между ними. Судя по письмам Горького, в особенности после ее пребывания на Капри, Алексей Максимович влюбился в уже стареющую Ольгу Дмитриевну. Но они разъехались. Решаюсь прибавить, однако, что и хорошо сделали.
VIII. Лев Платонович Карсавин
Счастливо слепленные сосуды, даже когда они разбиты на мелкие осколки, отражают в каждом из них свою удачную форму[649].
После смерти Блока и в связи с эмиграцией из России Белого и других более или менее влиятельных членов наше содружество можно было бы сравнить с осколками разбитого сосуда. Тем не менее каждый из них сохранял в себе то, что Андрей Белый в Берлине называл чувством «совольфильства». Это его слово запечатлено в автографе одной из его книг, которые Белый подарил мне в Берлине в 1923 году. Слово это под стать неологизму Владимира Соловьева из стихотворения «Панмонголизм»: «Хоть имя дико, но нам ласкает слух оно…»
Все мы, оказавшиеся за границей, почувствовали себя осколками Вольной философской ассоциации. Попытки воссоздать ее не принесли удачи, но чувство «совольфильства» продолжало жить в каждом из нас и служило как бы спаивающим началом с новыми людьми, которые в крестинах нашего питерского содружества не участвовали. Таковым был незабвенный Лев Платонович Карсавин.
Мне приходилось уже дважды упоминать о нем. В связи с его участием в чествовании Платона по традиции Флорентийской Академии 7 ноября 1920 года и несколько раньше, по поводу наших литературных планов накануне решающего столкновения между войсками Красной армии и наседавшей на Петербург Белой армией генерала Юденича. Это было в 1919 году
