Литературные воспоминания - [15]

В 1875 году, когда «Замечательное десятилетие» только еще создавалось, Анненков писал Н. А. Тучковой-Огаревой о том, что мемуаристом, близко знавшим драму Герцена, должно руководить одно желание — «восстановить симпатичные образы своих друзей… по возможности переработать и изменить взгляды и суждения… о прошлом и случившемся… поднять у всех уровень понятий и способность понимания жизненных драм и коллизий».

Очевидно, Анненков имел здесь в виду личную, семейную Драму Герцена. Что же касается его общественно-политической деятельности, его мировоззрения и духовной драмы, — осветить все это сколько-нибудь глубоко и правдиво было и не по плечу и не «по нутру» Анненкову, человеку «благоразумной середины».

Касаясь в своих воспоминаниях великих деятелей революционного движения, с которыми столкнула его судьба, — Белинского, Герцена, Маркса, — Анненков чувствует себя в своей стихии, пока речь идет о житейской правде. Но как только он сталкивается с действительно великими человеческими исканиями и страстями, прозрениями и свершениями, он уже не в состоянии верно понять и объективно оценить их.

Анненков упорно стремится противопоставить Герцена-эмигранта, Герцена периода «Полярной звезды» и «Колокола» — Герцену в России, действовавшему в границах легальности и связанному еще узами дружбы со многими либералами. С этой целью он даже побасенку сочиняет, будто Герцен, которого-де всегда занимали лишь «идеи науки, искусства, европейской культуры и поэзии», став эмигрантом, принялся вдруг «за переработку своего характера», пожелал чуть ли не «вывернуть себя наизнанку», только бы походить на «человека свирепого закала» (читай — революционера и демократа!), стал «гримироваться» под деятеля, «носящего на себе тяжесть громадного политического мандата и призвания».

Совершенно очевидно, что и в данном случае Анненковым руководило отнюдь не стремление к объективности, а, напротив, одно слепое раздражение либерала-постепеновца против Герцена — политического бойца, революционера и демократа.

Анненков был хорошо осведомлен о заграничной деятельности Герцена и Огарева, однако его экскурсы в эту область — а делает он их сплошь и рядом — состоят, как правило, из общих фраз и голословных умозаключений, призванных заверить читателя в «несостоятельности» пропаганды. А в чем суть этой пропаганды и почему она оказалась вдруг «несостоятельной» — все эти вопросы Анненков обходит старательнейшим образом, долею — по условиям цензуры, а чаще всего — из боязни «зацеплять» революционно-демократические идеи Герцена они страшили либералов даже и после его смерти.

Как видим, и в воспоминаниях о Герцене, как и о Белинском, высказана та же либеральная «полуправда». Отдельные черты нравственного облика, обстановка и быт переданы верно. Мировоззрение же, идеалы, общественно-политическая деятельность в лучшем случае даны обедненно, в худшем — извращены.

В начале восьмидесятых годов Анненков попытался изменить не только тон, но и ракурс своих «разоблачений», касающихся Герцена, Огарева и высказанных им в «Замечательном десятилетии». В очерке «Идеалисты тридцатых годов» он дал уже несколько иную, в известной мере более близкую к истине характеристику умонастроений Герцена и Огарева в тридцатых и сороковых годах.

Касаясь, например, причин эмиграции Герцена, Анненков, хотя и очень осторожно, но уже совершенно недвусмысленно говорит здесь о невыносимом политическом режиме при Николае I, о чудовищно жестоких преследованиях за любое неосторожно сказанное слово и т. д. Несколько иначе освещена духовная драма Герцена, обусловленная, по мнению Анненкова, положением человека, поставленного «между двумя мирами» и связанного «с двумя различными созерцаниями». Как всегда в таких случаях, Анненков говорит «темно» и отвлеченно, но из контекста его речи очевидно, что од двумя различными «созерцаниями» подразумевается не что иное, как либерализм и демократия. Само собой разумеется, что, высказав все это, Анненков ни на йоту не перестал быть либералом. Он по-прежнему симпатизирует Герцену-«идеалисту», восхищается его противоречивой, сложной и тонкой духовной организацией, прямо противопоставляя все это «реализму», «грубости» и «прямолинейности» демократов.

Анненков «скорбит» по поводу того, что Герцен перестал быть только просветителем и поэтом, что он вступил на противопоказанное якобы его нравственной физиономии «идеалиста» революционно-политическое поприще. Анненков «сожалеет», что Герцен порвал с родственной и нравственно близкой ему стихией — либерализмом, круто повернул влево, стал демократом. Этим, по мнению Анненкова, и объясняется драма Герцена, тот «пыточный станок», на котором он томился много лет.

И все же знаменательно, что, примыкая по убеждениям к Грановскому и Кавелину, Боткину и Е. Коршу, Анненков «вспоминал» преимущественно о Белинском и Герцене. Очевидно, если он и не сознавал ясно, то очень хорошо чувствовал как острый публицист, что с того момента, как определились демократы, — а именно об этом определении, сам того не желая, и ведет речь Анненков, рассказывая об идейных расхождениях Белинского и Герцена с «умеренными» западниками, — с этого момента либерализм не способен на какое-либо самостоятельное общественно-политическое творчество. Он лишь отражает то, что исходит от демократов, непременно искажая и урезывая любое требование, любую истину, низводя их до полумер, до полуправды, и порождает сплошь и рядом уже такие «неприличные» эволюции взглядов и умонастроений, о которых даже и самые «терпимые» из либералов, вроде Анненкова, не могут говорить без сокрушения, В этом духе написана Анненковым глава о В, П. Боткине.