Литературная рабыня: будни и праздники - [2]
– Эта штука в моей голове может что? Лопнуть в любой момент? Ты это мне пытаешься не сказать? – поинтересовалась я с максимальным равнодушием, надеясь выпытать у нее еще что-нибудь. Например, сколько мне осталось вообще жить.
– Надо дождаться томографии. Ой, у меня котлеты горят! Завтра созвонимся. – И Верунчик бросила трубку.
Тогда мне стало страшно по-настоящему, даже коленки ослабли. Я основательно устроилась на табуретке и позвонила подругам № 1. Собственно, сначала я набрала номер Альки. Давясь слезами, рассказала ситуацию. Спросила, как ей нравится: малолетний сын, старые родители и я в параличе и всеми вытекающими, в прямом и переносном смысле, последствиями. Альке это не понравилось. Она сказала, что я просто здорово перетрудилась за последние два года, – шутка ли, помимо основной работы несколько чужих книжек сочинить или пересочинить, неизвестно еще, что легче! – быстренько сбила меня на разговор про издательскую жизнь и обсуждение моего старого и своего нового директора. Она знала, что эта тема меня заводит.
В конце разговора я, опять хлюпая носом, сообщила ей, что моя заначка в двести долларов, ну, в общем, она знает где: в одном из конвертов со старыми пластинками в стенном шкафу. Понизив голос (телефон в прихожей), я сообщила, в каком именно ряду и с какого боку стоит конверт. И уточнила: с изображением Челентано. Подруга пообещала, что все будет в порядке. Интересно, что она имела в виду?
Потом я набрала номер Наташки. В принципе все равно, кому было звонить сначала. Просто у Али семья (муж, сын, мама, собака, кошка и дочь, которую, впрочем, можно не считать, потому что она живет с мужем в Америке), а Наташка почти свободна (родители). И на нее у меня были свои, более основательные виды.
После тяжких вздохов и мужественно сдерживаемых слез я завещала ей своего собственного сына и возможные (имеет человек право помечтать хоть перед смертью?) переиздания весьма немногочисленных стихотворных опусов. И мысленно себя похвалила за то, что правильно распорядилась самым дорогим.
– Не выйдет, – мрачно констатировала Наташка.
– Что не выйдет? – Мне показалось, я ослышалась.
– Уже десятая.
– В смысле?
– В смысле, на мне уже висят две квартиры, чужие старенькие родители, две кошки, три собаки и один ребенок.
Надо же! Я и не знала, что на мою подругу такой спрос. После этого настаивать с усыновлением стало как-то неловко. Не говоря уже о стихах.
– Ты Ираклию звонила? – так же мрачно поинтересовалась Наташка. Вот голова, ничего не упустит, все норовит расставить по своим местам.
– Мы говорили несколько дней назад. Пока не хочу его беспокоить.
– Ах, вот как, не хочешь беспокоить…
Ну, и зачем Наташка заговорила про Ираклия? Теперь действительно получается, что все очень и очень серьезно…
А подруге Мане я и вовсе звонить не стала: я и фразу еще закончить не успею, как у моего подъезда притормозит «скорая помощь» с лучшей реанимационной бригадой. Только этого мне не хватало.
Два следующих дня я не придиралась к сыну. Не ругала за двойки, замечания в дневнике и беспорядок в комнате. И правда, какое все это имеет значение, если речь идет о жизни и смерти!
Кто-то из сведущих знакомых сказал мне, что томография – обследование как обследование. Ничего страшного. Засунут тебя в трубу такую, вроде древнеегипетского саркофага. Внутри темно. Лежи себе и на выбор: думай о смысле жизни, молись или стихи читай, можно даже собственные. И так сорок минут.
…И вот теперь лежу я в трубе. Ни зги не видно. Темнота для меня – зрительный аналог невесомости. Меня мутит, мне срочно требуется опора, ориентир какой-то. И я закрываю глаза. Так, по крайней мере, легче вообразить источник света. Жизнь меня научила: все настоящие источники света находятся скорее внутри, чем снаружи.
Труба начинает гудеть и основательно постреливать. Сердце мое немедленно выходит из берегов. Однажды такое со мной уже было: тьма кромешная, закрытые глаза и автоматные очереди, вроде этих. Неужели – было?
Лежу в совершенно и окончательно замкнутом пространстве прямо как в гробу. Лежу и чувствую настоящую панику. Зато я теперь знаю, что у меня склонность к клаустрофобии. Впору колотиться об эту трубу всем телом и просить пощады. Только у кого? Вот что, оказывается, испытал Гоголь… Бедный, бедный заживо погребенный классик…
Вспоминаю, чему меня учили, и пробую молиться. Но молитвы хороши как на земле, так и на небе. А я сейчас пребываю в иной субстанции. И эта субстанция в разных тональностях и с разными интервалами стреляет, грохочет и завывает, сбивая с ритма. Значит, и с чтением стихов тоже пролет. И остается мне только одно: думать о жизни.
Штука в том, что последние годы я работаю почти без передыха. Работаю на работе и работаю дома. Специфика такая. Недавно увидела в метро, как одно издательство свои книжки рекламирует. Висит плакат, а на нем слоган с призывом: «Отправь голову в отпуск!»
Но держу пари, что самим сотрудникам этого, да и почти любого другого издательства о подобном остается только мечтать. По крайней мере, с тех пор, как издание книг стало индустрией. И даже составляющей шоу-бизнеса. И даже настоящей «фабрикой грез», не побоюсь этого заимствования.
Люба давно уже не смотрела на небо. Все, что могло интересовать Любу, находилось у нее под ногами. Зимой это был снег, а если вдруг оттепель и следом заморозки◦– то еще и лед, по весне – юшка из льда и снега, осенью – сухая листва, а после месиво из нее же, мокрой. Плюс внесезонный мусор. Было еще лето. Летом был все тот же мусор из ближней помойки, растасканный за ночь бездомными собаками (потом конкуренцию им составили бездомные люди), на газонах бутылки из-под пива (а позже и пивные банки), окурки, сорванные со стен объявления и собачье дерьмо.
Повесть «Любовный канон» – это история любви на фоне 1980—1990-х годов. «Ничто не было мне так дорого, как ощущение того тепла в груди, из которого рождается всё, и которое невозможно передать словами. Но именно это я и пытаюсь делать», – говорит героиня «Любовного канона». Именно это сделала Наталия Соколовская, и, как представляется, успешно. Драматические коллизии Соколовская показывает без пафоса, и жизнь предстает перед нами такой, какая она есть. То есть, по словам одной из героинь Франсуазы Саган, – «спокойной и душераздирающей одновременно».С «Любовным каноном» Наталия Соколовская стала лауреатом Премии им.
«…Схваченный морозом виноград был упоительно вкусным, особенно самые промороженные ягоды, особенно когда они смешивались со вкусом слез. Анна знала – не всякому счастливцу дано испробовать это редкое сочетание»«Сострадательное понимание – вот та краска, которую Наталия Соколовская вносит в нынешний «петербургский текст» отечественной литературы. Тонкая наблюдательность, необидный юмор, легкая и динамичная интонация делают ее прозу современной по духу, открытой для живого, незамороченного читателя» (Ольга Новикова, прозаик, член редколлегии журнала «Новый мир»).В оформлении обложки использована работа Екатерины Посецельской.
В больничный двор Латышев вышел, когда стало смеркаться. Воздух был свежим и горьким. Латышев ступил на газон, поворошил ботинком прелые листья. Пронзительный, нежный запах тления усилился. Латышев с удовольствием сделал несколько глубоких вдохов, поддался легкому головокружению и шагнул за ворота…
Славик принадлежал к той категории населения, для которой рекламки возле метро уже не предназначались. Бойкие девушки и юноши протягивали направо-налево листочки с информацией об услугах и товарах, но Славика упорно игнорировали. Точно он был невидимкой. Ничего странного для Славика в этом не было. Он знал, что лично его – нет. И не обижался…
«Автор объединил несколько произведений под одной обложкой, украсив ее замечательной собственной фотоработой, и дал название всей книге по самому значащему для него — „Соло для одного“. Соло — это что-то отдельно исполненное, а для одного — вероятно, для сына, которому посвящается, или для друга, многолетняя переписка с которым легла в основу задуманного? Может быть, замысел прост. Автор как бы просто взял и опубликовал с небольшими комментариями то, что давно лежало в тумбочке. Помните, у Окуджавы: „Дайте выплеснуть слова, что давно лежат в копилке…“ Но, раскрыв книгу, я понимаю, что Валерий Верхоглядов исполнил свое соло для каждого из многих других читателей, неравнодушных к таинству литературного творчества.
Этот роман о старости. Об оптимизме стариков и об их стремлении как можно дольше задержаться на земле. Содержит нецензурную брань.
Погода во всём мире сошла с ума. То ли потому, что учёные свой коллайдер не в ту сторону закрутили, то ли это злые происки инопланетян, а может, прав сосед Павел, и это просто конец света. А впрочем какая разница, когда у меня на всю историю двенадцать листов дневника и не так уж много шансов выжить.
Старость, в сущности, ничем не отличается от детства: все вокруг лучше тебя знают, что тебе можно и чего нельзя, и всё запрещают. Вот только в детстве кажется, что впереди один долгий и бесконечный праздник, а в старости ты отлично представляешь, что там впереди… и решаешь этот праздник устроить себе самостоятельно. О чем мечтают дети? О Диснейленде? Прекрасно! Едем в Диснейленд. Примерно так рассуждают супруги Джон и Элла. Позади прекрасная жизнь вдвоем длиной в шестьдесят лет. И вот им уже за восемьдесят, и все хорошее осталось в прошлом.
Впервые доктор Грин издал эту книгу сам. Она стала бестселлером без поддержки издателей, получила сотни восторженных отзывов и попала на первые места рейтингов Amazon. Филип Аллен Грин погружает читателя в невидимый эмоциональный ландшафт экстренной медицины. С пронзительной честностью и выразительностью он рассказывает о том, что открывается людям на хрупкой границе между жизнью и смертью, о тревожной памяти врачей, о страхах, о выгорании, о неистребимой надежде на чудо… Приготовьтесь стать глазами и руками доктора Грина в приемном покое маленькой больницы, затерянной в американской провинции.
Франсин Проуз (1947), одна из самых известных американских писательниц, автор более двух десятков книг — романов, сборников рассказов, книг для детей и юношества, эссе, биографий. В романе «Изменившийся человек» Франсин Проуз ищет ответа на один из самых насущных для нашего времени вопросов: что заставляет людей примыкать к неонацистским организациям и что может побудить их порвать с такими движениями. Герой романа Винсент Нолан в трудную минуту жизни примыкает к неонацистам, но, осознав, что их путь ведет в тупик, является в благотворительный фонд «Всемирная вахта братства» и с ходу заявляет, что его цель «Помочь спасать таких людей, как я, чтобы он не стали такими людьми, как я».