Литературная Газета, 6504 (№ 14/2015) - [12]
Так что Территория – не Чукотка, хотя её пейзажи и конкретные детали пришли именно оттуда. И государство, которому она служит и внутри которого она находится, – не СССР (эта аббревиатура тоже не встречается в романе ни разу), хотя действие ненадолго переносится в Москву, Ригу и Хиву).
Территория – созданный, сконструированный автором иной мир, даже другая планета. «Рейс ваш окончится не на той планете, с которой начался». Советское освоение Чукотки опиралось на две могущественные организации: Дальстрой и Севвостлаг. На Территории же существует Северстрой, но не мелькает ни одной лагерной вышки. Шаламовские «Колымские рассказы» написаны о совершенно другой «планете Колыме».
Реальная история поисков промышленного золота на Чукотке растянулась на десятилетие (1949–1959). Автор сжимает его в один геологический сезон, превращает историческое время в календарное, даже во время мифа. Время Территории замыкается в кольцо – от лета до лета. Это год, равный жизни. Полевой сезон, который либо оканчивается апокалипсисом (если поверить словам последнее лето ), либо (если акцентировать сомневающееся может быть ) повторяется бесконечно.
Аналогично обстоит дело и с её населением.
Внутри романа есть несколько персональных главок. Зачин одной из них похож на библейское сотворение мира и человека из первозданного хаоса: «Вначале был Марк Пугин. Потом оловянщики. Потом Посёлок, – сказал Баклаков. – Все это знают».
«Простодушный гном в шинели» Пугин оказывается не обычным советским уполномоченным, посланным в экзотические места исполнять волю партии, приобщать чукчей к новой жизни. Он и замечательный практик, гений интуиции, снайперски выбирающий место для будущего Посёлка, и апостол, философ Территории, но главное – светский святой, яростный мечтатель, умирающий на садовой скамейке под ещё не посаженными деревьями.
Философия Территории, которую исповедуют все, кто на ней оказался и удержался, оказывается, в общем, простой и сводится едва ли не к единой заповеди, которую, вписываясь в согласный хор работяг и начальников партий, лириков и циников, чётко формулирует куваевский alter ego Сергей Баклаков. «Большинство ценностей, которые людям представляются незыблемым оплотом их бытия, для него и его друзей почти пустой звук. Дом, который моя крепость, домочадцы и дети, которые оплот в старости, – всё это для него и его друзей несущественно. Нельзя сказать, что это нормально, потому что для большинства людей это – крепость. Для ребят из их управления главной крепостью служит работа, которую надо делать как можно лучше. Эта крепость никогда не подведёт, если ты не оставишь её сам. Оставить же работу не сможет никто из ребят, потому что они любят её».
Герои «Территории» напоминают членов какого-то древнего воинства или монашеского ордена, клянущихся в верности одной Прекрасной Даме. Олег Куваев написал книгу о людях, для которых работа стала женщиной, Родиной, Богом, смыслом жизни.
Золото в этой системе ценностей – лишь «презренный металл», за который где-то в другом мире жертвуют жизнью и платят деньги. На Территории оно – лишь предлог, повод для работы.
За сто лет до куваевской книги один великий писатель, которого упрекали в идеализации «лишнего человека», воспел – однако не в прозе – сильных людей, пассионариев, героев: «Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорное, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу. <…> Это слабые симптомы той доброкачественной заразы, какая неминуемо распространяется по земле от подвига» (А. Чехов. «Н.М.Пржевальский»).
Перечитайте внимательно: Чехов словно пишет и о куваевских героях.
В романтической утопии Территории Олег Куваев подхватил и продолжил эту великую легенду о людях, нашедших смысл жизни и живущих в согласии с самими собой. Но написал об этом не в унылом стиле производственного романа или идеализированного жития, а с учётом поэтики молодёжной прозы 60-х: резко прорисовывая характеры, тщательно, щегольски выписывая даже проходной пейзаж, играя цитатами, чеканя афоризмы, постоянно меняя интонацию – сочетая сентиментальность и патетику с иронией.
«Навигация в это лето началась почти на месяц раньше обычного. Дым старого ледокола, приведшего караван, смешивался с дымом горящей тундры. Силуэты судов на рейде зыбко дрожали и размывались в разноцветные миражи.
– Импрессион! Впечатление! – так сформулировал своё мнение образованный малый в стоптанных до стельки туфлях и телогрейке, накинутой на голое тело.
