Подожди, любимый! Вышиваю
Я воздух узорный на потир –
Плат, чтоб покрывать Святую Чашу.
Вот ещё разок кольну иглой,
И окончим вместе жизнь мы нашу.
Нас и смерть не разлучит с тобой!
* * *
Снять квартиру пришли мы с тобою.
«Наплевать, – посчитал я, лопух, –
Что свисают полоски обоев
С потолка, как липучки для мух,
Наплевать, что на окнах решётки:
Что поделаешь, первый этаж!»
Я подробно узнал о проводке,
Как электрик советовал наш,
Газ на кухне проверил и воду,
Сторговался с хозяйкой, и вдруг,
Выйдя из дому на свободу,
Ты в панический впала испуг:
«Дорогой, это всё авантюра!
Не хочу я здесь мыкаться, нет,
Ох какая ж я, Господи, дура –
Бросить мужа под старость-то лет!»
И перчатки достав из кармана,
Без ошибки надела их... Да,
Вожделенные рухнули планы
Дней вполне вероятных, когда
Я, тебя ожидая с работы,
От своих отвлекался бы дел,
Волновался бы: где ты и что ты? –
И в окно сквозь решётку глядел.
И ночей: на хозяйском диване
Ты б ничком, по привычке, спала,
И твоё бы я слушал дыханье,
Прерывая опять же дела...
...Я стоял – с осознаньем провала,
Ухватившись за выступ в стене.
Но внутри меня всё ликовало,
Ах как всё ликовало во мне!
Теги: Дмитрий Кантов , поэзия
«Ленинградская поэтическая школа»: pro et contra
Совершенно очевидно, что в Ленинграде в середине XX века сформировалось особое, ни на что не похожее поэтическое направление, названное впоследствии "ленинградской поэтической школой". Болотистый, пахнущий водорослями петербургский воздух порождал ритмы и смыслы, обнажающие самую суть эпохи, улавливающие плавность перетекания времён. Иосиф Бродский, Елена Шварц, Виктор Кривулин, Сергей Стратановский, Анатолий Найман, Александр Кушнер, Евгений Рейн - не похожие друг на друга, одинаково далёкие как от официальной советской поэзии, так и от подпольных «московских концептуалистов», – поэты духовным гранитом сжимали Неву в тиски. Река безмолвствовала.
Вижу так: во всём виновата Ахматова. Анна Андреевна пролила масло акмеизма, и молодые поэты, птенцы её кружка, поскользнулись. Если вообще уместно говорить о влиянии, то предметность акмеизма, безусловно, нашла своё отражение в стихах поэтов «ленинградской поэтической школы» (вспомним хотя бы циклы Рейна, посвящённые городам мира). Но здесь куда более важен другой аспект: преемственность. «Ленинградская поэтическая школа» питает свои корни напрямую от Серебряного века, минуя пересадки, скрещивания и удобрения эмигрантской культуры. Связь не прерывалась. Именно в этом, мне кажется, феномен ленинградской поэзии.
Неформат. Подпольщики. Антисоветчики. «Аполлон 77» и диссидентские коммуналки. Бродский был первопроходцем и к «ленинградской поэтической школе» его можно отнести условно, и то лишь раннее творчество, до эмиграции. На Васильевский остров он умирать так и не пришёл. Но школа формировалась в свете его славы и не без его влияния. Если даже сейчас добрая половина молодых поэтов пишут «под Бродского», то что говорить о 70-х. Тем ценнее обретение собственного голоса.
В самой «ленинградской школе» можно выделить два поколения. Бродский, Кушнер, Бобышев, Рейн – старшие. Их печатали, о них говорили. Членство в Союзе писателей (Кушнер), признание за рубежом (Бродский, Бобышев), крепкая самиздатовская слава (Рейн, Найман). Ближний круг Ахматовой пробил себе дорогу. Шварц, Кривулин, Стратановский – младшие. Эти изначально зарождались как контркультура. Их смыслы – это уход в себя, сакральность и мифология. Не желая жить в советской действительности, они выдумывали свой собственный мир. Каждый второй молодой поэт числился «гением». Я не буду давать оценку идеологической подоплёке, но очевидно одно: разрыв с реальностью сужает тематику и смыслы; выдумывание нового языка возможно, но не стоит ждать, что все тут же бросятся его учить. К слову сказать, «старшие» это очень хорошо понимали и крепко держались за действительность.
[?]когда писателя в Руси
судьба – пищать под половицей!
Судьба пищать под половицей,
воспеть народец остролицый,
с багровым отблеском. Спаси
нас, праведник! С багровым ликом,
в подполье сидя безъязыком.
как бы совсем на небеси!
(В. Кривулин,«Крыса», 1971)
Эти строки Виктора Кривулина хрестоматийны. Поэт противопоставляет себя народу и гордится своим подпольем, воспевая его как крест. В этой ситуации уход в себя неизбежен. Но печалит не отрыв от народа, в конечном итоге поэт вправе для себя решать, с кем ему по пути, симптоматично другое: когда русский поэт наделяет себя правом выстраивать нравственную градацию, отделять «народец» от «избранных» – в этот самый момент он кончается. Именно как русский поэт.
Но не отметить безусловный талант поэтов невозможно. Елена Шварц, уходя в себя, опознаёт собственное тело как макрокосм, как центр мироздания, из которого на равных произрастают оценки политических событий тех лет, воспоминания из детства, созданный воображением край призраков и мертвецов.
Когда за мною демоны голодные помчались
Косматыми и синими волками,
Ах, что тогда мне, бедной, оставалось –
Как с неба снять луны холодный камень
И кинуть в пасть им – чтоб они взорвались.
