Литературная Газета, 6427 (№ 33-34/2013) - [50]

Я принадлежал, пожалуй, к первой части нашего общества. Подтверждённые документами и фактами те действия Сталина, которые нельзя назвать иначе чем преступными, вызывали у меня чувство негодования. Но забыть провозглашённое Сталиным заявление, что «жить стало лучше, жить стало веселее», относящееся к 30-м годам, я в отличие от тех людей, которые в 80-х годах считали это заявление выдумкой и демагогией, признать ложью не мог.

Ох трудно будет историку конца XXI века, который возьмётся за описание советской жизни середины века ХХ! Лагеря? Были! Расстрелы? Были! Но было и другое... Было, было! Как это совместить? Кому под силу? Не знаю... Помню, как вскоре после XX съезда КПСС мне довелось быть в ФРГ. Помню и то, как один немецкий «интеллектуал» спросил меня:

– А почему вы обвиняете немецкий народ в том, что он пошёл за Гитлером? А вы, советские, разве не пошли за Сталиным? У нас – гестапо, но у вас ГПУ. У нас Освенцим и Треблинка, а у вас ГУЛАГ. Так в чём же разница? – ехидно улыбаясь, спросил мой собеседник.

– Она есть, – ответил я. – Гитлер не скрывал своих целей. Расизм, «дранг нах Остен», мечта о мировом владычестве – этим было пронизано всё, что публиковал Гитлер, все речи, которые он произносил.

Можно ли найти что-либо подобное в книгах и речах Сталина?!

– Вы знали, за кем идёте. Мы же если и знали, то далеко не всё. В этом разница.

Журнал работал неплохо, тираж его рос с каждым годом.

Мы твёрдо придерживались линии, сформулированной в одной из наших передовых: печатать прежде всего прогрессивных писателей-коммунистов, но ни в коем случае не отвергать и тех, не коммунистов, однако придерживающихся прогрессивных взглядов, словом, тех, кто, будучи субъективно честными, не мог в произведениях своих стоять в стороне от социальных движений и классовой борьбы народов. После опубликования «Старика и моря» мы напечатали ещё с десяток бестселлеров во главе с «Триумфальной аркой» Ремарка и ещё больше произведений писателей Восточной Европы.

В самом начале 60-х в нашей литературно-политической жизни разразился скандал. Его героем оказался Н.С. Хрущёв, который, посетив в Манеже выставку произведений современных художников, громогласно подверг её уничтожающей критике за формализм, сюрреализм, отрыв от народа и т.д. Выставку закрыли...

Но, видимо, этого Н.С. Хрущёву показалось недостаточно. Он хотел, уж коли выкорчёвывать плевелы, то делать это если и не по методу Сталина, но решительно. И вот для того, чтобы окончательно вбить гвоздь в гроб формалистского и сюрреалистического искусства, Хрущёв пригласил в Дом приёмов на Воробьёвых горах десятки литераторов, музыкантов, певцов, драматических актёров, ну и, конечно, членов Политбюро.

С речами о партийности в литературе и искусстве выступили Хрущёв и секретарь ЦК по вопросам идеологии Л.Ф. Ильичёв. И тот и другой жестоко поносили любой вид искусства, созданный не методом социалистического реализма, упрекали писателей и деятелей искусств в недостатке партийности. Вместе с тем значительную часть своего выступления Хрущёв снова и снова посвятил безжалостной критике культа личности и самого Сталина.

Помню, с попыткой защитить художников выступил поэт Евтушенко, известный своим «вольнолюбием», но ушёл с трибуны освистанный и униженный. Оскорблениям подвергалось всё, вплоть до его одежды – небрежно свисаюший до колен свитер. После перерыва критике подвергся Андрей Вознесенский. Когда мы курили на лестничной площадке, я увидел его, направляющегося в зал. На Вознесенском был клетчатый пиджачок, под ним – распахнутая у горла сорочка, из-под разреза которой нарочито высовывался пёстрый, домашний шарф.

Если говорить о «детях XX съезда», то мне был ближе Вознесенский, ближе как человек, даже несмотря на несомненную «заумь» в его стихах.

Евтушенко, бесспорно, также талантливый поэт, был в своих стихах «проще», яснее.

Я вполголоса спросил Вознесенского, когда он поравнялся со мной:

– Будешь выступать?

– Попробую, – угрюмо ответил он.

И тогда мне в голову пришла мысль. Я одной рукой задержал Вознесенского за рукав, а другой дотронулся до претенциозного шарфа, пузырящегося волнами из прорези рубашки.

– Сними это!

– Зачем это я буду снимать? Кто меня любит таким как я есть, пусть любит, а подлаживаться ни стихами своими, ни одеждой я ни к кому не буду.

– Послушай, Андрей, – чуть слышно сказал я, – разве ты не видел, как он бросался на людей из-за того, что ему показалась претенциозной их одежда? А о стихах я уже не говорю.

...Последний день встречи шёл к концу, как вдруг неожиданно попросил с места слово скульптор Вучетич. И встал.

– Пожалуйста! – сказал Хрущёв, приглашающе протягивая руку к стоящему Вучетичу.

– Я п-предпочитаю передать своё заявление в письменном в-ви-де, – со всеми своими дефектами речи заявил Вучетич. Затем он передал впереди сидящему белый квадратик, – очевидно, записку, и сел.

В зале установилась никем не нарушаемая тишина. Вучетич был популярной фигурой в стране. Он считался одним из лучших советских скульпторов-реалистов. Вучетич был болен болезнью Паркинсона, говоря, срывался на крик, а во время ходьбы неожиданно делал прыжки в сторону, точно убегая от кого-то. Партийное руководство ценило Вучетича очень высоко и его скульптуры, как правило, воспроизводились в газетах и на экранах киножурналов.