Лучший друг Аркадий кончает жизнь самоубийством, и двигателем этой истории становится авторское предчувствие страшного исхода. Трагическое напряжение умело создаётся отсутствием каких-либо попыток помочь другу.
Не повезёт и ещё одному из друзей. С его женой у повествователя будет роман. И здесь Губайловский использует новый регистр, чтобы читатель не просто презирал, а стал относиться к рассказчику с брезгливостью. Однако преимущества героя с отрицательным обаянием литературных дивидендов не принесли. Не вышло обаяние. Хотя, возможно, и задача была другой: описать процесс познания глубин человеческой низости, какая-никакая, но фишка. Но и тут автор недоработал.
Ещё в большой книге должно быть нечто, требующее от читателя большой интеллектуальной работы. В этом вопросе всё сошлось как нельзя кстати. Знания выпускника мехмата в сочетании с многократно подчёркнутой увлечённостью философией позволили Губайловскому показать учёность. Философские мысли автор излагает, смешивая научное, метафизическое и просторечное - должен ведь писатель искать яркие стилистические решения: "[?]Почему бы тогда Богу не выкинуть, на хрен, всю эту эволюцию и сразу всё не устроить оптимальным образом?.. Или Он, как последняя сволочь, дал нам свободу сломать себе шею?.."
Вообще взятая Губайловским нота странным образом напоминает манеру журнала "Юность", естественно, с поправкой на ветер перемен. Имеются в виду не какие-то конкретные произведения, а образ журнала под эмблемой Красаускаса. Столько времени прошло, а инфантилизм всё тот же, приправленный, правда, постцензурным "хреном"[?]
Но главным в произведении следует всё-таки считать послание, адресованное жюри. Автор прошёлся по периметру произведения с инструментом землемера, чтобы методично вбить колышки, по которым комиссия безошибочно признает своего. Антисоветчика.
Для почина застолбил тему государственного антисемитизма: "[?]Сейчас все вроде бы знают, что на мехмате в 70-е годы была расовая дискриминация: евреев на факультет не принимали, кроме двух-трёх на курс - выставочных[?]"
Автор анализирует всё, что движется и не движется, от занозы до мироздания, но как только дело доходит до жизни в СССР, начинает мыслить примитивно, говорит голосом Америки. Ему не хочется объяснять, почему советская власть правдами и неправдами пыталась воспрепятствовать математически одарённым евреям учиться на мехмате МГУ. Да потому что не считала правильным давать бесплатное образование, военную специальность тем, кто может в любой момент эмигрировать на территорию вероятного противника, - это такой факт холодной войны.
Пару шагов гигантского деревянного размёточного циркуля, и мы снова в Союзе тоталитарном: "Надо ли говорить о нищей стране, зашоренных людях, которые, как шахтовые лошади, шли по кругу и неизбежно слепли.<[?]> Родное государство обирало, грабило и убивало своих граждан во имя высоких идеалов <[?]> Вряд ли сегодня кто-то думает о тех временах, когда поездка за границу была сродни манне небесной, а возможности отправить детей учиться в Гарвард не имел даже генсек[?]"
Спорить не станем, отметим только эту профессиональную беспомощность - "сродни манне небесной"[?]
Какой Учитель имелся в виду, понять так и не удалось. Рассказчик? Нет, автор сообщил, что только учится, высказал путаные соображения по теме цинизма. Там всё: и бытие, и небытие, и апелляции к античности, и актуальное искусство - "член длиной в целый мост". От ложного пафоса сводит скулы: "Цинизм - это не книжки. Эта весёлая наука пишется кровью и слезами, сульфазином и галоперидолом, петлёй и бритвой[?]"
Однако есть у Губайловского точное и неосознанное объяснение, что же такое цинизм. Вернее сказать - иллюстрация. Автор рассказывает о своей бабушке. Её жизнь в романе промелькнула, но запомнилась - обаянием мудрости в зрелые годы, обречённостью любви в молодости, опытом голода в детстве. И вот на расстоянии шести коротеньких главок от душераздирающей сцены, где мал мала меньше сидят голодными на Рождество 1916 года, автор сочувственно описывает собственные голодные обмороки. (Нужно ли объяснять, что голодомор в 70-е автору не грозил - деньги были элементарно пропиты[?])
Вот это и есть цинизм, и античная философия тут ни при чём. Свои учителя имеются: КСП, Аксёнов, Серебряный век, Стругацкие, "Веничка"[?]
Кто там ещё в списке?
Олег ПУХНАВЦЕВ
Триумф Кибальникова
ВЕК
"Наш труд требует стремиться к невозможному", - считал скульптор
"В этом году исполняется сто лет со дня рождения Кибальникова, знаете?" - разговариваю с нынешними ценителями искусства.
- Кибальников[?] Кто это?
- Так как же, автор памятника Маяковскому в Москве[?]
- Ой! Ну, конечно, знаем!
"Юбилейный год Кибальникова", - говорю собратьям по цеху.
- Кибальникова?! Вот мастер был! - отвечает каждый второй.
"Сто лет Кибальникову", - обращаюсь к учителям, врачам, учёным.
- Это автор памятника Маяковскому? Замечательно!
Это, собственно, и называется "радостью узнавания" на искусствоведческом языке.
Когда каждый чувствует свою сопричастность, когда он помнит, знает и ценит.
