Литературная Газета, 6356 (№ 05/2012) - [4]

Пушкин не просил пощады у врагов. Однако пришлось испытывать, опять-таки говоря стихом, не только "ложь врагов", но и "клевету друзей". Не расчёт ли тонких психологов проявился в том, что известную анонимку разослали совсем не врагам, а друзьям?

"Я, - скажет Александр Карамзин о Дантесе, - краснею теперь от того, что был с ним в дружбе[?] Я поверил[?] всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности".

То, что "было в действительности", по сути, знал только один человек. Правда, он был гением, а[?]

"Это мерзость против жены моей"

"Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным, - писал Пушкин в последнем письме Геккерну, - я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения, я получил анонимные письма".

"Доверие Пушкина к жене, - сообщает Д.Ф. Фикельмон, - было безгранично". То, что Наталья Николаевна вполне оправдывала это доверие, никогда не вызывало сомнения ни у кого из ближайшего окружения. Княгиня В.Ф. Вяземская готова была даже в том "отдать голову на отсечение". Потому-то никакой особой роковой роли анонимные письма не сыграли. И, пожалуй, в отличие от остальных адресатов ни в какой шок они Пушкина не повергли. В.А. Соллогуб передаёт (а это единственное свидетельство, касающееся того дня) слова Пушкина: "Это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на моё платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не моё. Жена моя - ангел, никакое подозрение коснуться её не может"[?]

Дело в том, что и поведение Дантеса было до поры до времени пристойным. В неотправленном ноябрьском письме Пушкин писал: "Так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знаю, насколько в этом отношении моя жена заслуживает моё доверие и моё уважение, я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда сочту это своевременным".

Ноябрьский вызов, посланный Дантесу, был безошибочным ходом.

Своевременность мер определялась тем, что Дантес под руководством "отца" всё больше наглел. Впрочем, роль Геккерна с самого начала была ясна Пушкину: "[?]всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать".

Для баронов это была трагедия: с "ловлей счастья и чинов" всё было бы кончено. Геккерн, по его же словам, увидел "всё здание своих надежд разрушенным до основания". У Пушкина выпросили, вымолили суточной, а затем двухнедельной отсрочки. Два любвеобильных барона судорожно искали выход. Попытка Дантеса "подбиться" к М. Барятинской успеха не имела.

И тогда-то возник план: брак с Екатериной Гончаровой. "В этот промежуток времени, - не без издёвки объяснился с Бенкендорфом Пушкин, - г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение". В течение двух недель Пушкин, как на корде, время от времени пощёлкивая бичом, гонял плутоватых баронов (ведь могли вывернуться, надуть) и, лишь когда вопрос был решён бесповоротно и Дантес отправился на заклание, взял вызов обратно.

С Дантесом было покончено, и о его предстоящем браке с Екатериной Гончаровой поэт сообщает отцу вполне снисходительно: "Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и 4 годами моложе своей наречённой".

Не то с Геккерном. Известны слова Пушкина: "С сыном покончено. Вы мне теперь старичка подавайте". И ещё - "дуэли мне уже недостаточно[?]" Требовалось публичное разоблачение мерзавца и тех, кто был с ним (в сущности - минус Дантес). Всё это хорошо известно. И всё же хочется отметить одно обстоятельство. Это - стремление Пушкина обратиться к обществу.

Но для этого нужно, так сказать, наличие общества. Ведь осенью того же 1836 года в письме к Чаадаеву Пушкин писал: "Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству поистине могут привести в отчаяние".

Это не просто публицистический пассаж, это лично и о себе - той осенью 1836 года. Позднее Щедрин скажет, что в Петербурге нет нравов, а есть отсутствие нравов. Пушкин пытался обратиться к нравам, а Геккерн и К рассчитывали на их отсутствие. И в этом-то преуспели. Начался новый этап травли и поэта, и его жены. Отсутствие нравов продемонстрировали и друзья, и враги. Уваровы, но и Карамзины. Нессельроде, но и Вяземские. Действительно, "восстал он против мнений света один как прежде[?]"

Усугубил дело царь. Невольно, конечно. И - желая спасти "умнейшего человека" России - это царь понимал, как точно сказал А. Мицкевич, "с редким проницанием" - взял слово у Пушкина "не доводить дело до дуэли". Пушкин дал его, и впрямь не желая до неё доводить ("дуэли мне недостаточно"). В частности, и потому, что дуэль виделась ему очень слабой мерой пресечения и наказания. Вероятно, через Екатерину Николаевну прознавши дело с невозможностью дуэли (слово царю), бароны распоясались совсем: безнаказанность тешила.