Литературная Газета, 6356 (№ 05/2012) - [3]

Когда в 1835 году умирал богач граф Д. Шереметев, Уваров, будучи его свойственником, самым непристойным образом посягал на наследство. Пушкин написал и опубликовал стихи "На выздоровление Лукулла". Строфа, чётко обозначившая Уварова, стала оглушительной публичной пощёчиной и, как выразился А.И. Тургенев, "эпиграфом всей жизни арзамасца-отступника[?] его бессмертным поношением". Уваров стал уже смертельным врагом поэта.

Правда, ещё в 1831 году Уваров, заигрывая с Пушкиным и подыгрывая царской семье, переводил на французский язык "Клеветникам России". Но "всемирный гений" Пушкина стоял в таком же непримиримом противоречии к "патриотизму" Уварова, в каком стоял патриотизм Пушкина к космополитизму Нессельроде. Тот же А.И. Тургенев подосадовал, что поэт в своих уваровских стихах обошёл любовные пристрастия героя. Между тем Пушкин не только отметил дневниковой записью: "Это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен", - но и указал на характер этого разврата эпиграммой: "В Академии наук заседает князь Дундук[?]"

Достаточно широкому кругу было известно, что заседавший в академии при президенте С. Уварове вице-президент А. Дондуков-Корсаков никогда никакими науками не занимался, кроме "науки страсти нежной", будучи любовным партнёром своего начальника. Так что знаменитый лермонтовский стих не случаен, он не отвлечённая громкая фраза, не безадресное обвинение.

"Наперсники разврата"

Ещё в начале 20-х годов обосновался в русской столице довольно молодой нидерландский дипломат барон Луи Борхард Беверваард Геккерн, сначала в роли поверенного в делах, а позднее и посланника. К началу 30-х барон уже прошёл десятилетнюю школу светско-дипломатической жизни. Хитрый, злой и злоречивый, он не был тем не менее особо примечательной личностью. Лишь позднее, будучи направленной против великого явления, мелкая по сути злобность умелого интригана в общем восприятии бесконечно укрупнилась и демонизировалась. Но одно обстоятельство барона выделило - даже на фоне очень свободных нравов тогдашней светской жизни. "Старик барон Геккерн, - свидетельствует (не единственный!) современник, - был известен распутством, он окружал себя молодыми людьми наглого разврата".

Большинство этого окружения как раз составляли те, кого позднее стали называть сексуальным меньшинством. Кстати сказать, часто встречающееся применительно к Геккерну слово "старик" и даже "старичок" довольно условно. И хотя к моменту гибели нашего поэта ему было уже 45 лет, он намного пережил Пушкина и умер действительно стариком, почти через 50 лет. "Старым" барона Геккерна называли и в отличие от молодого барона Геккерна, каковым стал в мае 1836 года барон Дантес.

Ещё в 1833 году два барона случайно встретились в Германии. В Россию бароны въехали вместе, охваченные взаимной симпатией и нежными чувствами. Позднее этот, как были уверены многие, противоестественный брак был оформлен в виде родственного союза: старый барон усыновил молодого. Недаром Пушкин в последнем оскорбительном письме "старому" Геккерну пишет: "вашего так называемого сына". А сам Дантес, сообщая в письме о своей первоначальной влюблённости в жену Пушкина, гасит вероятную ревность тогда ещё даже не так называемого отца: "До свидания, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю".

Хотя и запоздало, но всё же вскоре после смерти поэта П.А. Вяземский писал: "Если бы на другой стороне был только порыв страсти или хотя бы честные ухаживания, я, продолжая оплакивать Пушкина, не осудил бы и его противника. В этом отношении я не ригорист. Всякому греху - милосердие, но не всякой низости". Жуковский тогда же пишет Бенкендорфу о "ветреном и злонамеренном разврате" этой "другой стороны".

Дело и в том, что роман с какой-нибудь видной представительницей высшего света обычно входил в джентльменский набор молодого светского льва. "Роман" с первой красавицей, петербургской легендой, женой Пушкина для сухого до крайности Дантеса не был только порывом страсти, но входил в расчёт на то, чтобы делать имя, привлекать взоры, оказываться в центре внимания, то есть быть составной в "ловле счастья и чинов".

Дантес, по точной характеристике Вяземского, "человек практический", приехал в Россию со скромной целью "сделать карьеру". И не нужны ему были никакие "порывы страсти". Собственно, их и не было. И не хотел он никаких авантюр. И во многом даже помимо воли он оказался в центре событий и противостояний. Как ни странно это применительно к Дантесу звучит, стал жертвой. Как отметил Вяземский, был опутан тёмными интригами своего "отца", в свою очередь, опутанного всей сложной системой интриг, комбинаций, противостояний, конфликтов, сложившихся в русской жизни к 30-м годам, на одной стороне которой была Россия - Пушкин, на другой[?] в известном смысле чуть ли не вся остальная Россия. Почему, вдруг впервые странно ощутив ответственность всех (и свою тоже) и как бы опомнившись, Баратынский буквально закричал: "Что мы сделали, россияне, и кого погребли!"

В изготовлении густого, всё время помешиваемого варева, где и сплетни, и анонимки, и спровоцированные свидания, трудились опытные повара высшей квалификации. Собственно, Дантес там был всего лишь поварёнком. Острых приправ и специй, конечно, не жалели. Да и кухня была обширной. Уж где Геккерны нашли поддержку, сочувствие и содействие - так это у Нессельроде. Сама Мария Дмитриевна была и агентом, и ходатаем, и доверенным, и поверенным. Если можно говорить, а это показали все дальнейшие события, об антирусской политике "австрийского министра русских иностранных дел", то её объектом так или иначе, рано или поздно, но неизбежно должен был стать главная опора русской национальной жизни - Пушкин.