Литературная Газета 6348 (№ 47 2011) - [11]

"ТЫ ЖАЖДЕ СЕРДЦА НЕ ДАЛ УТОЛЕНЬЯ"

В 1861 году, в самом конце своей недолгой жизни, Добролюбов произнёс в стихах горькие слова:

Друг выспренних идей, как медная машина,

Для блага общего назначенный служить,

Я смею чувствовать лишь сердцем

гражданина,

Инстинкты юные я должен был забыть.

(VIII. 81)

Что же, вся жизнь Добролюбова была принесением себя в жертву. "Судьба жестоко испытывает и ожесточает против всего" (IX. 161), - писал Добролюбов в одном из писем.

Осенью 1855 года умерла мать, а через несколько месяцев - отец. Девятнадцатилетний студент оказался главой семьи, в которой осталось семь малолеток - братьев и сестёр. Мал мала меньше - от тринадцати лет до одного года. Кое-как пристраивали их к родственникам, рассовывали по опекунам. Несчастье с младшей из оставленных там сирот (обожглась и мученически умерла), наверное, постоянно жгло его. Забота о близких не утихала, даже когда жизнь их более или менее устраивалась. Братьев он решил забрать в Питер, учить и воспитывать. Вырабатываемые тяжёлым репетиторством пятёрки и десятки в письмах пересылались сёстрам в Нижний. К самозабвенной учёбе студента прибавилась самоотверженная работа педагога. "Вот, например, описание моего понедельника. Встану в шесть-семь, до половины девятого занимаюсь приготовлением к лекции греческой литературы и потом французской литературы. В 81/2 завтрак и чай - до 9. В 9 часов начинаются лекции. У нас нет первой лекции, но в это время я должен приготовиться к вечерним урокам. От 101/2 до 3 - лекции, в 3 - обед. В 4 я уже должен быть на уроке - в Семёновском полку, то есть версты 31/2 от института. Здесь занимаюсь арифметикой с 6-7 девочками от 7 до 10 лет, в одном частном пансионе. Отсюда направляюсь на другой урок, русской литературы, и здесь бываю от 6 до 8 часов; в 81/2 прихожу в институт ужинать[?] Усталый, измученный, провожу в болтовне или лёгком чтении полчаса. И потом опять, сажусь за работу до 101/2. В это время гасят огонь[?]" Чахотка тогда ещё не ясно проявилась, но уже быстро наживалась.

Добролюбов рано узнал, что такое страдание и сострадание. Он приносил себя в жертву своим родным, приносил он себя в жертву и своей Родине. На родных шли деньги, заработанные за статьи, которые писались для Родины. Он действительно был назначен служить и для блага общего служил и служил.

"Мы знаем, - наставляет он одного из друзей, - что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытным воздействием народной жизни. Чтобы возбудить это воздействие хоть в той части общества, какая доступна нашему влиянию, мы должны действовать не усыпляющим, а самым противным образом. Нам следует группировать факты русской жизни, требующие поправок и улучшений, надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху - до того, чтобы противно стало читателю всё это богатство грязи и чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: "Да что же, дескать, это, наконец, за каторга! Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше". Вот чего надобно добиться и вот чем объясняется и тон критик моих, и политические статьи "Современника" и "Свистка"" (сатирический раздел "Современника". - Н.С.) (IX. 408).

С конца 1857 года Добролюбов - руководитель, может быть, лучшего отдела - критики, безусловно, первого тогда журнала "Современник", то есть фактически он во главе литературной, да и вместе с Чернышевским общественной жизни целой огромной страны. Ему уже исполнился 21 год! Всё здесь шло убыстрённо, усиленно, умноженно.

Проведши молодость не в том,

что было нужно,

И в зрелые лета мальчишкою вступив,

Степенен и суров я сделался наружно.

В душе же как дитя и глуп и шаловлив.

(VIII. 82)

"Мне часто вспоминается, - пишет Добролюбов другу в Москву, - уютный московский уголок[?] Такого уголка я здесь до сих пор не завёл себе. Здесь всё смотрит официально, и лучшие мои знакомые удивятся, если вдруг откроют во мне, например, юного котёнка, желающего прыгать и ластиться. Здесь я должен являться не иначе как суровым критиком, исправным корректором и расторопным журналистом" (IX. 357). "Суров и я сделался!..", "Я должен являться суровым[?]"; "Суров ты был", - резюмирует уже после смерти критика Добролюбова поэт Некрасов. Всё было подчинено великой жизненной цели - пробуждению России. "Поверь, - пишет он М.И. Шемановскому, - что в жизни есть ещё интересы, которые могут и должны зажечь всё наше тёмное существо и своим огнём осветить и согреть наше тёмное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются[?] в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси; вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность, к созданию её должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей" (IX. 357). Духовная натура Добролюбова была почти всесильна. Физическая не выдерживала и ломалась. Не складывалась личная жизнь, не устраивался быт. Да и не до того было.

Наконец по решительному настоянию Некрасова и Чернышевского на данные "Современником" деньги Добролюбов уезжает за границу лечиться, подчиняясь основному аргументу: он нужен работе, журналу, литературе, обществу, стране.