Литературная Газета 6336 (№ 32 2011) - [12]

«Уж лучше отсебятина, чем отъеготина» – ведь это не просто забавная фраза, а фундаментальный принцип, которым руководствовался Довлатов в отношениях с людьми, особенно со «своим братом» – журналистами и писателями. Но и «отъеготины» тоже хватало. В Америке А. Седых, один из столпов эмиграции, главный редактор «Нового русского слова», публично обзывал Довлатова «лагерным вертухаем». Кто-то распространил нелепый слух, что, служа в конвойных войсках надзирателем, он самолично избивал Солженицына. Но и «вертухай» обид не прощал, да и вообще мало церемонился, авторитетов не признавал, поступал с литературными и газетными величинами иной раз не лучше, чем с зэками из «Зоны». Не стеснялся в рассказах ошибок и небылиц, возможно, даже делал их намеренно, сознательно путал все жанры – мемуары, новеллу, эссе, анекдот. В сюжеты попадали чаще всего люди «ближнего круга». На пики издевательских анекдотов нанизывались Наум Коржавин и Лимонов, Приставкин и Битов, Горбовский и Евтушенко. Enfant terrible эмигрантской литературы был мастером провокации, ложь считал не более чем стилистическим приёмом, не хотел держаться никаких правил. Конечно, позволяя себе всё это, Довлатов знал, что вполне может рассчитывать на понимание и поддержку ближайшего окружения. И действовал безошибочно.

Довлатов не сразу стал тем писателем, которого сейчас все знают. Многие годы он был журналистом, готовым без особых моральных и интеллектуальных колебаний в любое время взяться за любую тему. В ленинградских многотиражках «Знамя прогресса» и «За кадры верфям», в официозно-партийной «Советской Эстонии» писал о строителях и новаторах, о парторгах и комсомоле, возвеличивал придуманных героев-передовиков и трудовые династии, сочинял обращения рабочих к Л.И. Брежневу, разоблачал идеологические диверсии. Сочинил, по собственному признанию, две «халтурные повести о рабочем классе», брошюру «Коммунисты покорили тундру», редактировал генеральские мемуары. В «Компромиссе» и показано, как литературная халтура становится образом жизни, как профессиональные ложь и цинизм разъедают душу героя. Повесть ярко завершается словами, сказанными Сергею его братом, имевшим две судимости, – из них одну за непредумышленное убийство: «Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно... Я всего лишь убил человека и пытался сжечь его труп. А ты?»

Книгой Довлатов мстил за свою журналистскую подёнщину, делавшую его «трубадуром банальности» и едва не погубившую в нём писателя. Тем самым он хотел откреститься от прошлого, а с этой целью – «сжечь трупы» бывшего редактора и других сослуживцев.

Довлатов не любил, когда его называли диссидентом, но и он не избежал в творчестве особого мстительного зломыслия, когда неудачи личной жизни, пороки собственной натуры, нехватка творческих сил списываются на политическую систему, общество, на народ и вымещаются на них. Но отличие Довлатова в том, что он не стыдился сам признаваться в двурушничестве и моральной амбивалентности, был по природе честнее и правдивее многих. Потому так остро и злободневно для нынешнего российского читателя звучат некоторые из его американских пассажей: «Меня смущает кипучий антикоммунизм, завладевший умами недавних партийных товарищей. Где же вы раньше-то были?.. Критиковать Андропова из Бруклина – легко… Тоталитаризм – это вы. Вы и ваши клевреты, шестёрки, опричники… чья бездарность с лихвой уравновешивается послушанием. И эта шваль для меня – пострашнее любого Андропова».

Это сейчас писательское слово девальвировалось и мало что значит, так что, кажется, и трубы иерихонские не способны пробить глухоту и духовную оцепенелость современного российского общества. Тогда же, при Довлатове, к писателям прислушивались, особо чутко – к идейным противникам.

Да, в эмиграции Довлатов мог говорить и писать всё, что хотел. Но кому это там было нужно? Его читатели остались в России. И потому рождаются у него светлые и горькие строки, после которых закрываешь книгу с печальной любовью:

«Берёзы растут повсюду. Но разве от этого легче? Родина – это мы сами. Наши первые игрушки. Перешитые курточки старших братьев. Бутерброды, завёрнутые в газету. Мелочь из отцовского кармана. Стакан «Агдама» в подворотне… Армейская махорка… нелепые, ужасающие стихи… Рукопись, милиция, ОВИР… Всё, что с нами было, – родина. И всё, что было, останется навсегда».

Довлатов по природе мизантропом, конечно, не был. Ему хотелось понять всякого человека, в том числе и лично ему неприятного. Есть такая попытка и в «Компромиссе» – в комичной сцене с лопнувшими у редактора штанами. В этом месте у автора неожиданно меняется интонация, находятся идущие от сердца слова: «Прореха как бы уравняла нас. Устранила его номенклатурное превосходство. Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в одинаковых... голубых кальсонах. Я впервые испытал симпатию к Туронку».

Заметил ли Генрих Францевич эти строки? Простил ли после них автора? Или не дошёл до этого места – и сердце остановилось?

Довлатов написал незадолго до своей смерти: «Бог дал мне именно то, о чём я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят».