Литературная Газета 6320 (№ 16 2011) - [64]

Но можно ведь противостоять наползающей мерзостной реальности и не сражаясь с ветряными мельницами. Не противодействуя агрессии и пошлости лобово.

Чем симпатичны вечно актуальные для России бывшие хозяева «вишнёвого сада» из чеховской пьесы? Тем, что не способны предпринять никаких адекватных, как бы сейчас сказали, мер в отношении захватчика Лопахина. Пальцем не шевелят, чтобы спасти себя и свой крохотный рай, своё имение, свой сад. Конечно, если бы развернули оборону, наняли адвокатов, развили бурную деятельность (может, устроили бы покушение на скупщика земли), мы бы сказали: молодцы, так и надо, необходимо бороться за идеалы, отстаивать их. Но вряд ли мы полюбили бы этих борцов. А мы безынициативных, безропотных Гаева и Раневскую именно любим. Негодуем, жалеем, обличаем, возмущаемся – и любим. А вот Лопахина… как бы сказать… сторонимся. Возможно, он прав: наступила пора, когда верховодят горлохваты. Но нам-то что до их победы?

* * *

Литература давно готовила людей к разобщению. Предвидела его. И предостерегала. Но ей не вняли.

Гоголевский Ноздрёв со своей точки зрения живёт идеально (потому что если не бахвалиться и не жульничать, то это не жизнь), и Чичиков живёт правильно (потому что его обман ведь безобиден, ну и скупает души умерших, а без этого ему не разбогатеть, а разбогатеть нужно, потому что другие, менее достойные, уже богаты, с какой же стати ему-то упускать шанс?), и Коробочка права, и Собакевич, и Иван Александрович Хлестаков, и Городничий, и порождённый Салтыковым-Щедриным правдолюбец Иудушка Головлёв (в своём придурочном следовании правильным канонам – тоже непогрешим), но мы-то, со стороны видящие эти карикатурные фигуры, сознаём, сколь чудовищны потуги исчадий на святость.

Прав Родион Раскольников, убивший мерзкую старуху, а потом раскаявшийся, права убиенная старуха-процентщица (ей как иначе жить и сводить концы с концами, если не тянуть проценты), прав Свидригайлов в жажде молодого женского тела, правы «бесы» Верховенский и Шатов, прав Порфирий Петрович, отстаивающий высший нравственный закон… Правы декабристы, ради народного блага бесстрашно шагнувшие на Сенатскую площадь и обрёкшие себя на смерть или ссылку, правы подавившие ради спокойствия державы этот мятеж верные государю войска… Словно о декабристах и об инициаторах нашей недавней перестройки, говорит в начале XX века Пётр Столыпин: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия». Эти его слова недаром взяты сегодня на вооружение противниками либерализма и кардинальных реформ: люди, масса, народ, население устали от революционных передряг и кадровых пертурбаций, о людях надо позаботиться в первую очередь, надо дать им покой…

* * *

У сегодняшнего творца сложное положение. Он не может, не способен огорошить, впечатлить, зажечь социальной и политической новостью – так, как это сделает газетная статья или телевизионный репортаж. За какую тему ни возьмись – оперативная журналистика опередит и медлительного, основательного литератора, и бойкого пейнтера-копировальщика действительности, им не потрясти воображение читателя и зрителя ужасами ГУЛАГа или правдой об Октябрьской революции, всё рассказано и отображено первопроходцами этих тем. Взорванная бомба в метро или убийство военнослужащего с последующей продажей его внутренних органов по силе воздействия на самый искушённый и изощрённый мозг переплюнут любую сагу о Форсайтах или полотно Гогена. Что остаётся? Интерпретировать уже лишённые прессой невинности события – в «художественной форме»? Вряд ли попытка имеет смысл. Нужен «выверт», который продемонстрирует новое озарение новым знанием. (Как у Кафки: человек превратился в жука.) Нужна иная градация сопоставления реальности с вечностью. А повторение всегда банально. Бесперспективно подражать Толстому и Достоевскому – хотя бы потому, что вряд ли сыщутся литературные философы их уровня, а толщина созданного фолианта не всегда эквивалентна уровню заложенных в него чувств и ума.

Искать пути синтеза, изобретать нечто способное переместить человека в иную плоскость бытия, в неведомый мир, который пока не знаком никому, – вот что вызволит искусство из прозябания без цели и опознавательного флага.

Чехов

Жизнь течёт своим чередом. Людям, которые отправляли тело Чехова в Москву в вагоне с надписью «Устрицы», в голову не могло прийти: это унизит и оскорбит вкус тонко чувствующей публики (сам Чехов уже не мог по этому поводу ни иронизировать, ни горевать). У отправлявших ящик с телом была своя сермяжная правда и рутинная обязанность: доставить груз. Такая у них была работа. Вряд ли они посещали театр, читали литературные журналы. Узнай они о том, как воспримут надпись на вагоне те, кто любил Антона Павловича, пожали бы плечами, а то и искренне попытались бы сгладить неловкость, заранее скорректировали ситуацию, убрали эту надпись, чтоб не травмировать тонкие, чувствительные души. Но, может быть, и не попытались бы. И не почесались бы.

Схожую ситуацию описал сам Чехов в рассказе «Палата № 6», когда привыкший угождать врачу тупой сторож – ради поддержания порядка в лечебнице – избивает этого самого доктора, теперь уже ставшего пациентом. У сторожа свои определённые обязанности, и он в силу своего разумения обязан их исполнять, ему не до тонких переливов чувств, не до интеллигентских нюней.