Литературная Газета 6320 (№ 16 2011) - [31]

Таким образом, НБР обязан собирать всё культурное и научное наследие, когда-либо овеществлённое в печатных изданиях, и создавать аутентичные цифровые формы таких произведений, а затем – предоставить доступ к этим цифровым копиям читателей библиотек на всей территории России. При этом во избежание ненужного дублирования должна быть обеспечена синхронизация оцифровки произведений библиотеками. Всё это оцифрованное наследие должно быть включено в единый электронный каталог, ведение которого также возложено на НБР. В перспективе НБР должен создать цифровую форму всего контента научного, образовательного, литературного наследия России.

Именно эти задачи и алгоритмы их решений делают проект новым и уникальным. НБР – это не ещё одна электронно-библиотечная система, это – своеобразная мегабиблиотека, собрание всего оцифрованного наследия с унифицированным каталогом.

Таким образом, НБР должен решить сверхзадачу: с соблюдением требований норм авторского права, на основе договора с автором оцифровать произведение, подключить к проекту все библиотеки, обеспечить доступ читателей к оцифрованному тексту, включить сведения о нём в каталог, в оговорённых в договоре случаях выплатить автору (правообладателю) вознаграждение.

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Исповедь Соколова

Искусство

Исповедь Соколова

СЕМЬ НОТ

Выдающийся пианист современности дал традиционный концерт в родном городе

Юрий ДАНИЛИН

Он, конечно, во многих привычках консервативен. Навещая его репетиции уже много лет, я замечаю, что любимые вещи пианиста всегда на неизменных местах: сначала стул с курткой, затем часы (тоже на отдельном стуле), далее – сумка с нотами и всякими бумагами, пиджачок – у рояля. И никаких перемен. В этом стабильность и надёжность, вообще свойственные ему. Прибегаю на репетицию перед апрельским концертом и не вижу рядом с ним главного врачевателя рояля Евгения Георгиевича Артамонова. Жуткая, невозможная картина – обычно это самые горячие часы споров вокруг инструмента. Что случилось? «Я отправил его поесть, пусть отдохнёт, он так самоотверженно трудился…» Ушам своим не верю: это говорит Григорий Соколов, для которого обычно не существует никаких причин оставлять сцену, если инструмент «не готов». А «не готовым» он может быть даже за час до концерта. Так что сегодня – удивительный день невероятного благодушия…

Мне всегда интересен неторопливый и обстоятельный процесс его репетиций. Вот отправляется к своему рюкзачку, извлекается папка с нотами. Здесь, в рюкзаке, многие тайны предстоящего концерта, всё, над чем есть смысл подумать, убедиться в каких-то предположениях. Вооружившись очками (они на цепочке, всегда под рукой), внимательно просматривает ноты и – самые ожидаемые моменты – начинает играть. Звуки уже живут в пространствах Большого зала Питерской филармонии. Он слышит, конечно же, во сто крат больше, чем замершие в разных уголках немногочисленные слушатели. Смысл его долгих репетиций (а это всегда несколько дней и по пять часов) – во взаимодействии с инструментом. Инструмент выступает вполне одушевлённым субъектом. В какой-то момент он говорит мне, оглядываясь на только что оставленный «Стейнвей»: «Капризный, очень капризный…» И идёт путешествовать по залу и кулисам: обдумать только что полученные впечатления. В эти минуты на глаза ему лучше не попадаться. Потом всё повторяется: рюкзак, новая папка, очки, часть концертной программы и проход по сцене и залу… Какие-то смыслы его тревожат… Иногда отвлекается от клавиатуры и требовательно обращается к пустому залу: «Евгений Георгиевич, где вы…» И мгновенно из какого-то небытия, как Аладдин, объявляется Евгений Георгиевич Артамонов, и начинается весьма профессиональное обсуждение какого-нибудь молоточка… Инструмент должен абсолютно соответствовать его требованиям.

Григорий Соколов – свободный человек. Непостижимое для многих состояние. Он не принадлежит партиям, его не интересуют филармонические и прочие начальники, он не льёт слёзы, не будучи приглашённым в Кремль на чиновничью тусовку, и вообще чужд всякой суеты. Живёт музыкой. Только музыкой. Почему каждый его концерт и воспринимается уже историческим. Здесь нет преувеличения. В родном городе в апреле он исполнил Итальянский концерт BWV 971 и Французскую увертюру си минор Баха, Юмореску и четыре пьесы Шумана. А потом ещё, как обычно, целое отделение играл на бис. Сочинения Баха уже давно ассоциируются с именем талантливейшего их интерпретатора канадского пианиста Глена Гульда. Соколова часто сравнивают с Гульдом. Правда, Гульд терпеть не мог публику и, как известно, закончил публичные выступления в тридцать два года, затем стал только записываться. У Соколова всё наоборот: он любит публику и предпочитает выступления в филармонических залах студиям звукозаписи. Укоры на этот счёт принимает, но записи так и не появляются. Хотя на углу у входа в Большой зал филармонии я заметил бойкого молодого человека, торгующего дисками с записями Соколова. Где он их взял и кто их изготовил – неизвестно. Во всём остальном отношение к сочинениям Баха их, безусловно, роднит. Гульд, написавший, что «музыка – самая ненаучная из наук, самая невещественная субстанция» и что «весь музыкальный опыт есть демонстрация работы рефлексов», конечно же, прав. Но у Соколова свой Бах. Пианист больше философ. Его Французская увертюра – вовлечение в экзистенцию. И хотя слово «вовлечение» благодаря нашему бестолковому телевидению с бесконечными судебными процессами имеет в обиходе нарицательный смысл, у Соколова это вполне благородная миссия. Он последний экзистенциалист Петербурга. Интенсивность человеческого существования, всегда интересовавшая Баха, так мощно, с такой заразительной энергией при высочайшей технике «обрушивается» на зал, почти парализует его. Впечатление не проповеди, а именно исповеди. И Соколова, и Баха. Слушают не шелохнувшись. Две с лихвой тысячи человек в Большом зале филармонии – как один. У нас у всех шанс контакта с «совершенно иным». Как считает обожаемый мною современный немецкий мыслитель Рюдигер Сафрански, подаривший нам замечательную книгу о Хайдеггере, это «иное переживание времени и переживание иного времени». На моей памяти нет пианиста, которого ТАК бы слушали. И сам пианист себя не щадит – ощущение мига, который не может повториться. Бесподобно был сыгран Шуман. Зал не хотел отпускать пианиста и приветствовал его стоя. Понятно, что в огромном пространстве Большого зала невозможно было бы отыскать хотя бы двух одинаково воспринимавших концерт слушателей. Но любопытно было бы получить от всех однажды ответ: что они услышали на концерте Григория Соколова? Не сомневаюсь, это было бы увлекательное чтение.