Литературная Газета 6278 (№ 23 2010) - [12]

– Сегодня многих пугает будущее бюджетных организаций, способы финансирования которых государством претерпят изменения, последствия их трудно представить… Скажется ли это на финансовом положении Зоологического музея и Кунсткамеры?

– Как я уже говорил, РАН является самоуправляемой научной некоммерческой автономной организацией, не имеющей государственного статуса. А поскольку и Зоологический музей, и Кунсткамера находятся в оперативном подчинении академии, мы надеемся, что нововведения пройдут мимо нас. По крайней мере нам пока ничего на сей счёт неизвестно. Но никто не может предугадать, к чему в конечном итоге приведёт новый закон и как придётся жить в эпоху очередных перемен… Пока сказать просто нечего.

Беседу вёл Владимир КРОТОВ

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 4,3 Проголосовало: 3 чел. 12345

Комментарии:

«Одним «Тёркиным» я не выговорюсь»

Литература

«Одним «Тёркиным» я не выговорюсь»

ТВАРДОВСКИЙ – 100

История «второй поэмы»

Андрей ТУРКОВ

По сравнению с неслыханной популярностью «Книги про бойца» – «Василия «Тёркина» участь следующей поэмы Александра Твардовского оказалась более скромной. Между тем «Дом у дороги» – «плач о родине… песнь её судьбы суровой» – нимало не уступает «Тёркину» ни по «густоте» правды, «как бы ни была горька», ни по запечатлённым в поэме стойкости и самоотверженности героев.

Как она рождалась? Как складывалась её судьба?

«…Для «Тёркина» мне нужна теперь новая волна внутреннего подъёма, немного спокойствия и сосредоточенности. И может быть, ещё выползет он на страницы большой печати, что подняло бы мои душевные силы. А пока что пишется лирика – не лирика, не поймёшь, что из того, что я и тебе послал два кусочка. Но я чувствую, как необходимо мне это; одним «Тёркиным» я не выговорюсь. По всей видимости, будет одновременно расти другая книжка… И здесь уж я хочу говорить в полную душу».

Из письма жене 17.VIII.1942

«Нужно рассказать сильно и горько о муках простой русской семьи».

Запись в рабочей тетради

18.VIII.1942

«Поезд Москва–Киев остановился на станции, кажется, Хутор Михайловский. Выглянув в окно, я увидел нечто до того странное и ужасающее, что до сих пор не могу отстранить это впечатление. Я увидел поле, огромное поле, но был ли это луг, пар, озимый или яровой клин – понять было невозможно: поле было покрыто лежавшими, сидевшими, копошившимися на нём людьми с узелками, котомками, чемоданами, тележками, детишками. Я никогда не видел такого количества чемоданов, узлов, всевозможного городского домашнего скарба, наспех прихваченного людьми в дорогу. На этом поле располагалось, может быть, пять, может быть, десять тысяч людей. Здесь уже был лагерь, вокзал, базар, привал, цыганская пестрота беженского бедствия. Поле гудело. И в этом гудении слышалась ещё возбуждённость, горячность недавнего потрясения и уже глубокая тоскливая усталость, онемение, полусон, как раз как в зале забитого до отказа вокзала ночью на большой узловой. Поле поднялось, зашевелилось, тронулось к полотну дороги, к поезду, застучало в стены и окна вагонов, и казалось – оно в силах свалить состав с рельсов. Поезд тронулся. Мы, люди в военном, нарушая жестокий и необходимый порядок, втянули в вагон одну женщину, обвешенную узелками, перехватив с рук на руки её двух детишек – лет трёх и пяти. Она была минчанка, жена командира, и, войдя в вагон, спешила подтвердить это документами, – маленькая, замученная, ничем не красивая, кроме, может быть, глаз, сиявших счастьем внезапной удачи.

…Но удивительным и незабываемым было вот что. Женщина, бежавшая из Минска с детьми в ночь первой жестокой бомбёжки, не успевшая проститься с мужем, находившимся теперь бог весть где, не только не жаловалась на судьбу, но всячески старалась, чтобы люди, не видевшие, не испытавшие того, что уже довелось ей, не были слишком потрясены, не считали бы её положение совершенно ужасным. Приткнув детишек в уголок нижней полки нашего купе, она строго, скромно присела там же на краешек, обдёрнула мгновенно уснувшим детишкам рубашечки, вытерла им вспотевшие личики, незаметно прибралась сама и, кажется, более всего была озабочена тем, чтоб не выглядеть слишком усталой, потрясённой и растерянной. Достоинство хозяйки, матери, женщины, у которой должно быть всё в доме не как-нибудь, а хорошо и опрятно, сквозило во всей её повадке, в сдержанной экономной хлопотливости.

– Ничего, ничего, – говорила с грустной и самоотверженно счастливой улыбкой, – это ещё ничего: дети целы, доберусь как-нибудь. А он напишет туда, старикам. Вот и спишемся.

Какие-то ещё она говорила слова, в которых была такая самозабвенная готовность всё вытерпеть, вынести, не пасть духом и не удручать, не пугать никого своим горем, никому не жаловаться. Как будто в образе этой маленькой матери-беженки первых дней войны дано было увидеть нам всё величие женского, материнского подвига в этой войне».

Из книги «Родина и чужбина»

«Косят бабы небитыми косами,

Лето новое клонится к осени, –

Где отцы? Где мужья?»

Из рабочей тетради 30.VIII.1942

«Начал третью главку «второй» поэмы».

Запись 1.IX.1942