Литераторы и общественные деятели - [28]

Горожанине. Да не умирайте вы, Лидия Борисовна! Ведь это будут слёзы! Горькие слёзы!

Г-жа Яворская. Ах, не просите! Я умру, я непременно умру! Вот ещё новости! Я помирать хочу, а они говорят: не помирайте! Хочу страдать, — и страдаю. Захочу помереть, — и помру.

(В отдалении слышится голос г. Суворина).

Голос г. Суворина (поёт).

Захочу, — напишу,

Захочу, — промолчу,

Мне газета дана-а-а,

Вся послушна мне сполна!

Г-жа Яворская. Голос Торквемады! Зажигайте костёр и напишите в газетах! (Вдохновенным голосом.) Народ, народ, страдавший много! О, Агасфер — народ! Смотри, как за тебя здесь погибаю я! Я мученица, я жертва! Костёр! Огня!

1-й горожанин. Должно быть, сильно мучается барыня! Смерти просит!

2-й горожанин. Пыткам её подвергали, видно!

3-й горожанин (с увлечением). Жилы тянули-с! Да как! Медленно!

4-й горожанин (увлекаясь ещё сильнее). Колесовали!

5-й горожанин (увлёкшись окончательно). Руки, ноги, голову отрубили!

6-й горожанин. Буде врать-то! Хоть бы узнать, в чём дело. У курьера, что ли, спросить! Послушай, любезный, расскажи, в чём дело!

Северный Курьер (горячо). В наш век универсального прогресса гуманных и утилитарных идей, когда каждый индивидуум, без всякой санкции импозантных авторитетов, доктринёров дряхлеющей рутины, смело заявляет свои легальные права…

Горожане (задумчиво). Тэк-с!.. Вон оно что… Да мучили-то чем? Мучили-то?

Г-жа Яворская (умирающим голосом). Меня… меня… меня…

Горожане. Да не томи, скажи!

Г-жа Яворская. Меня оставили без сладкого!

(Народ безмолвствует).

Ну, какая же это трагедия? Это водевиль.

И там, где поднимается общественное негодование, нет места таким фарсам. Истерические выкрикивания только лишают его серьёзности и внушительности.

Мне, тем не менее, жаль г-жу Яворскую, попавшую хоть и в водевильную беду. И чтоб утешить её, я готов ей посвятить одну страничку из моих воспоминаний.

Дама в палевом платье.

(Посвящается Я. Б. Яворсвой).

Хоронили Жюля Симона.[9]

На похоронах был «весь Париж».

Процессия входила на Монмартрское кладбище.

Впереди несли гроб, покрытый трёхцветным знаменем.

За гробом шли родные, за ними — представитель президента, за ним — правительство, за ним — сенаторы. За сенаторами — депутаты. За депутатами — бессмертные в мундирах, вышитых пальмами. За бессмертными — журналисты.

А среди журналистов шла дама, которая, уж когда процессия была на кладбище, спросила:

— Кстати, кого хоронят?

Журналисты улыбнулись.

Не успели они, однако, ответить, как дама была уже среди бессмертных.

Приподняв страшно шумевшее шёлком платье, она шагала быстро и энергично.

— Ого! Как скоро прошла в бессмертные! — сказал кто-то.

«Бессмертные» с изумлением глядели на шествовавшую среди них даму.

Но не прошло и двух минут, как кто-то воскликнул:

— Смотрите, смотрите! Она уж в депутатах!

— Она проходит в сенат!

Про Жюля Симона, кажется, все забыли.

Все были заняты дамой.

— Держу пари, — воскликнул кто-то, — что она пройдёт в президенты!

А дама уж шла во главе кортежа, рядом с изумлённым представителем главы государства.

— Ей остаётся теперь только одно!

— Что именно?

— Выбросить из гроба Жюля Симона и лечь самой в гроб, чтобы быть первым лицом на похоронах.

Но дама, однако, этого не сделала.

Письмо Хлестакова

Душа Тряпичкин.

Жизнь моя проходит в хлопотах и заботах об отечестве. Что, брат, делать: хоть и из Moulin Rouge, а патриот.

Я, брат, тут теперь почётным членом русской торговой палаты состою. Меня многие за государственного человека принимают.

И знаешь, кто меня устроил? К. А. Скальковский.

Ты должен его знать. Бывший директор горного департамента, знаменитый сочинениями о возвышенностях балерин, тайный советник, написавший исследование о Фуфу. Любит биржу и изящное. Un homme d'état de chez Maxim’s.[10]

Он председателем, а меня почётным членом. Сам и ввёл.

— Рекомендую, — говорит, — молодой человек. Направления самого симпатичного. Прямо с вокзала в Moulin Rouge поехал. Не нигилист какой-нибудь. Ручаюсь.

— Ну, — говорят, — раз уж вы, Константин Аполлонович, так аттестуете… Вам эти места лучше знать.

И приняли.

У нас, брат, заседания. Хотим вопросы экспорта и импорта урегулировать. Развить, — понимаешь. Свести, так сказать, две страны.

За успех ручаться можно: меня ты знаешь, ну, а на К. А. Скальковского можешь, как на меня, положиться.

На днях он нам первый доклад делал. У Максима.

— Милостивые, — говорит, — государыни и милостивые государи! Хотя милостивых государынь между нами, к сожалению, и нет, но это ничего не значит: я всегда себе милостивых государынь мысленно представляю. И о чём бы писать ни начал, непременно сведу всё на кокоток. Так же поступлю я и теперь: известно, что строго выдержанное направление в государственном человеке прежде всего. Итак, милостивые государи! Давно занимаясь в печати горизонтальным ремеслом, т. е. описывая так называемых «горизонталок», я пришёл к убеждению, что единственный предмет французского экспорта, который всегда у нас принимался с распростёртыми объятиями, это — кокотки. Кокотку всегда принимают не иначе, как с распростёртыми объятиями, иначе нет смысла её и принимать. Чрезвычайно, чёрт побери, заманчивая профессия! Но, — увы! — милостивые государи, за последнее время замечено, что французские предметы всё более и более заменяются немецкими. С парижскими кокотками у нас случилось то же, что и с гаванскими сигарами! Их вытесняют рижские. Между тем, милостивые государи, какое же может быть сравнение между французской кокоткой и немецкой? Я считаю излишним даже говорить об этом, потому что разница между ними достаточно определена в моём опыте сравнительной кокотологии, вышедшем под названием «В Париже». Достаточно вам сказать, что немки даже чулки носят только до колен. (Разочарованное «Ну-у» среди присутствующих.) Наряду с этим во Франции замечается перепроизводство кокоток. Из моего исследования о Фуфу вам, милостивые государи, известно, сколько порядочной кокотке нужно в месяц. Увы, милостивые государи, Париж этим потребностям не удовлетворяет, и вот мы замечаем значительное движение этого рабочего элемента из Парижа в Монте-Карло. Исследованию этого переселенческого движения мною посвящён специальный фельетон в одной из петербургских газет, с указанием адресов, где можно найти страдающих от безработицы для тех добрых людей, которые захотели бы сделать доброе дело и доставить им занятие. Нужда, господа, вопиющая! Достаточно вам сказать, что масса кокоток сидит в Монте-Карло, не имея возможности даже уплатить по счетам и уехать. (Возгласы: Сделать подписку!) Нет, господа, зачем подписка! Я враг всяких подписок. Доброе дело, по-моему, надо делать скромно, один на один. Между этими кокотками, господа, царит настоящий голод. Я сам, сам видел многих, которые по три, по четыре дня не ели устриц. Многие из них не ужинают! И мне кажется, господа, что, установив правильный экспорт французских кокоток в Россию, мы тем самым разрешим вопрос об их безработице во Франции, и вместе с тем утолим кокоточный голод в России. Пора, пора, господа, дать русскому народу настоящую французскую кокотку, взамен того немецкого суррогата, который он получает из Риги. Благодаря вас за честь, которую вы сделали мне, избрав меня в председатели торговой палаты, я объявляю, что займусь, по примеру прежних лет, кокотками. Ура!