Литераторы и общественные деятели - [30]

Стоял и улыбался.

— Votre excellence![18] — сказал Поль де Кок.

Г. Скальковский приосанился.

— Votre excellence, позвольте мне поблагодарить за ту честь, которую вы мне оказали, специально приехав на открытие моего памятника! — продолжал Поль де Кок. — Именно с вашей стороны меня особенно трогает такая честь.

— Oh, cher maitre[19], ради Бога, — смущённо пробормотал г. Скальковский, — я всегда был верен вашим заветам.

Но Поль де Кок остановил его мягким движением руки.

— Мне приятно видеть вас, как отцу своего сына. Кто присутствовал на открытии моего памятника из тех, кого я воспевал? Припомните, кто были моими созданиями? Гризетка, — их больше нет. Эта крошка, жившая на пятом этаже, которая требовала на ужин немножко хлеба и сыра и много шуток и смеха, — её нет больше!

— Хорошие были времена! — вздохнул г. Скальковский.

— Она не могла быть на моём торжестве. Она умерла! Мой любимый герой — скромный молодой человек, который не смеет признаться в любви и часами караулит на лестнице, пока пройдёт хорошенькая соседка, чтоб взглянуть ей в след и вздохнуть, — его тоже нет. Скромный молодой человек умер. Как это ужасно писателю переживать смерть своих героев. Это значит умирать во второй раз! Но не все из моих созданий умерли! Не все! Один из моих любимейших героев жив.

И голос Поль де Кока зазвучал громче и радостней.

— Если вы припомните, кроме гризетки и робкого юноши, — любимым типом, который я часто выводил, был старый порнограф. Старый порнограф, который не может видеть женской ножки без того, чтоб мысленно не взбежать по ней, как таракан, который только и делает, что раздевает в своих мыслях каждую встречную женщину, и затем слюнявыми губами рассказывает всем и каждому о «подробностях», которые он заметил или о которых догадывается своим старческим воображением. О, excellence! Я читал то, что вы писали про актрис, про кокоток, про женщин вообще.

И Поль де Кок мягким движением руки остановил готовый вырваться у г. Скальковского поток благодарностей за лестное внимание.

— Этот старый порнограф, — я любил его выводить на посмешище. Я ставил его в позорнейшие положения. Я издевался над ним. Он всегда у меня в конце концов оказывался ничтожным, жалким, презренным, противным и гадким. Excellence, позвольте мне поблагодарить за то, что вы явились на открытие моего памятника!

И, смахнув набежавшую на старые глаза слезу, Поль де Кок, кряхтя и охая, взобрался на свой пьедестал и медленно вошёл в него.

Тёплое живое тело похолодело, застыло, стало бронзовым.

Лицо замерло.

Как догоревшие лампады, погасли глаза

Чёрные впадины смотрели сурово и мрачно.

А г. Скальковский с «Le cocu» в душе долго ещё стоял перед бюстом писателя, великого и любимого.

Стоял и сказал:

— Первой книгой, которую я прочёл, была «Девочка, которую долго считали за мальчика». Я всю жизнь был тоже «девочкой, которую принимали за мальчика», — поль-де-коковским героем, которого долго принимали за государственного человека.

«Собственный корреспондент от Maxim’а» повернулся и медленно пошёл к экипажу.

— К Maxim’у, иде же многие Скальковские упокоиваются!

И сел там за свободным столиком писать корреспонденцию:

— Maxim. Такого-то сентября.

Жив Курилка

 Умирая в поезде от скуки, я стоял на одной из больших станций, около «газетного буфета».

— Марк Твен есть? Джерома тоже нет?!

Газетчик тоном приказчика в гастрономическом магазине нахваливал мне свой товар.

— Газеты есть самые свежие. Последней получки-с. Дозволите отпустить?

— Да нет! Мне так что-нибудь… посмешней!

— Гражданин дозволите завернуть? Гражданин очень смешно читать-с…

— Читал. Нет ли чего повонючее? В роде, знаете, лимбургского сыра. На любителя?

— Дозвольте в таком случае «Речь» г. Окрейца вам отпустить? Никто не спрашивает-с. Любительский товар-с.

Окрейца?!

— Заверните мне Окрейца! Заверните мне Окрейца!

— Больше ничем служить не могу?

— Нет, уж после Окрейца что же?

Окрейц!

Он жив!

И целая картина предстала передо мной. Унылые коридоры полтавского окружного суда.

Я брожу в ожидании, пока начнут выдавать билеты на дело Скитских.

По унылым коридорам уныло бродит ещё унылая фигура во фраке, с какими-то упразднёнными знаками отличия отдалённых государств.

Его можно было бы принять и за престарелого фокусника, если б не факельщицкий вид.

Худой, костлявый.

Длинные грязного цвета волосы, длинная жидкая борода. Бесконечное уныние в глазах, как у людей, занимающихся самой безрадостной на свете профессией. Мне показалось даже, что одно плечо поношенного фрака особенно сильно вытерто.

«Это от постоянного таскания гробов с покойниками!» с сочувствием подумал я.

В разговоре с приставом мне пришлось упомянуть свою фамилию.

Престарелый факельщик шагнул ко мне своими длинными тонкими ногами.

— Вы такой-то?

— К вашим услугам.

— Позвольте познакомиться. Я — Окрейц.

Да это был не только факельщик, но сам покойник.

— Окрейц? Вы Окрейц?!

— Да, да. Я Окрейц.

— Окрейц?! «Инженеров следует вешать просто, концессионеров следует вешать за ребро».

Он смотрел на меня с удивлением и слушал, как знакомый мотив.

— Из какой это оперы?

— Вы забыли? Это ваше! Ваше это! Из «Луча».

Старый факельщик улыбнулся радостно. Вспомнил!