Листок на ветру - [2]

. Короче, после трех лет работы бедный актер, актер-мечтатель, был в один прекрасный день вышвырнут, просто вышвырнут на улицу. Мы должны были дать парадный спектакль для каких-то важных персон, и в последнюю минуту мне сказали, что я не буду играть, потому как у меня еще заметен иностранный акцепт, и заставили суфлировать. Я возмутился, но изобразил паиньку. Это была жуткая драмища, и во втором акте, в самый напряженный момент, когда еще не ясно, кто кому изменяет, на меня вдруг как накатило, бывает такое со мной иногда, и я перестал подавать реплики. Понимаешь? Я притворялся, что читаю, но из горла — ни звука, только челюстями двигал, вот так…

Они начали метать в меня взгляды — из тех, что испепеляют, и пришла минута, когда все сгрудились поближе ко мне, вытягивая шеи, а я продолжал шевелить губами вполне серьезно, как ни в чем не бывало. Что там говорить, я просто лопался со смеху! Наконец премьерша, которая изображала из себя скромницу, обозвала меня сукиным сыном, и весь зрительный зал захохотал, но тут же раздались крики, топот, и важные персоны удалились, разыгрывая негодование. Я пытался объяснить, что такое случается порой — внезапные приступы афонии, что у священника в нашем селении во время проповеди… И-и, не слушали. Хотели меня линчевать и, уж ясно, выперли. Этим не кончилось, сам губернатор штата сказал, что, если я еще хоть раз суну свое мерзкое рыло в Гуанахуато, он собственноручно меня «в р-расход пустит».

Что поделаешь! Я вернулся в Мехико, на свою улицу Поситос, но ведь нужно зарабатывать на жизнь, старина. Где-то на других континентах происходят потрясающие вещи — русские прогуливаются по Млечному пути, папе римскому пришлось проглотить историю с пилюлями от детей, а вьетнамцы всыпали этим янки. Просто чудо — мир, в котором мы живем. Но со мной ничего такого потрясающего не приключалось, а есть каждый день нужно. Была еще Инфантина, которая ела больше меня, хотя работала меньше. Настоящее ее имя — Абундия, но ей нравилось, чтобы ее звали Инфантиной. Это не было любовью, клянусь тебе. После Тересы я уже не способен кого-нибудь полюбить. Ну да ладно, все равно мне было хорошо с ней. «Займись страховкой автомобилей», — говорила она, не выключая радио и слушая мексиканские слезливые драмы, от которых даже гробовщики рыдают. Я продавал страховые полисы и чем только не занимался! Самое забавное — это когда я работал в цирке. Тут можно было применить актерские навыки, знание сцены, и главное — в цирке дали работу обоим, так что Инфантине уже не приходилось скучать дома, слушая радиопостановки и мечтая о соседе. Я согласился; скрепя сердце, но согласился.

Дело простое: бац! — пощечина, шлепнуться задом, кульбит и, как только поднимешься, бац! — в другую щеку. Дети смеялись как сумасшедшие, только ради этого я и работал, потому что жалованье… и говорить не хочется! Да еще я должен был чистить клетки — один слон разом выдавал целую бадью — и продавать билеты.

Зато Инфантина была довольна. Ей сшили костюм в блестках, она находила, что с голыми ляжками выглядит умопомрачительно, и принялась делать карьеру: от ассистентки шпагоглотателя поднялась до ассистентки укротителя — тут ей прибавили десять песо, потом стала секретаршей директора, затем — любовницей воздушного гимнаста и, наконец, подстилкой всей труппы.

Бац! Вот тебе, мечтай и дальше!

Я дрался со многими, но когда Инфантина стала томно поглядывать на гиревика, я посчитал свое упорство неоправданным и отрекся. А годы так и скачут под гору, тоже выделывая кульбиты.

Конечно, жалко было расставаться с ней. Мы привыкли жить вместе, она пришивала мне пуговицы, в постели — и не говори — настоящее танго, и когда я вновь оказался на любимом стуле, один на своем чердаке, то подумал, что вообще-то жизнь — дерьмо… Ну да, «в пятьсот десятом было так, в двухтысячном не лучше будет!». И пожалуй, хуже всего, что из-за этого я все больше стал думать о Тересе.

Я ведь снова встретился с ней, в Лимоне, несколько лет спустя. Однажды я увидел ее мать, входившую в какой-то дом, и у меня как-то странно засосало под ложечкой, я даже уселся на край тротуара. Наконец Тереса появилась, держась за руку отца, в длинных чулках и в белом платье. Потом, дома, я узнал, что их гостиница сгорела. На следующий день я столкнулся с ней на набережной. Я предложил ей пойти искупаться, но она не умела плавать, и вот видишь, старина, эти руки? Так вот, мне ничего не стоит: закрою глаза и всеми кончиками пальцев — я тебе не вру, — каждым пальцем чувствую, как поддерживал ее на плаву, и набегала волна, и Тереса в испуге обвивала мою шею.

Честное слово, это было точно сон или, скорее, пузырек воздуха, который лопнул, как пузырь с ящерицами в тот проклятый день.

Под вечер Тереса стояла у окна и, увидев меня, позвала. Родители ее куда-то ушли, и она повела меня за руку в патио. Двор — большой, с фиговым и двумя манговыми деревьями. И еще, как сейчас вижу, попугай на жердочке и много белья на веревках.

«Да, здесь хорошо, — сказала Тереса, — по полно ящериц».

Она их боялась, она думала, когда они вырастут, то станут драконами. Как только я сказал, что умею ловить их живьем, Тереса расцеловала меня, и тогда — видел бы ты, как я сломя голову кидался к корням деревьев! Скоро у нас в бутылке было пять штук, красивых, с переливающимися спинками. Тереса восхищалась ими, но вдруг как-то странно поглядела на меня.