Я открыл дверь, комната была наполнена дымом, таким густым, горьким и едким, что слезы потекли у меня из глаз. Я поспешно открыл балконную дверь — пусть осенний ветер очистит воздух. Обернувшись, я увидел совершенно незнакомого человека, сидевшего на моей кровати. Ноги его не доставали до полу. Человек глядел на меня и силился улыбнуться. Черт возьми! Сказать просто, что он был безобразен — этого мало; нечто невообразимое, с обычным безобразием даже и сравнить нельзя. Я сел в кресло и принялся его разглядывать.
— Как вы вошли?
— Просто. Не заперто.
Он говорил, не вынимая изо рта трубки, трубка была темная, ореховая; треснувший черенок заклеен пластырем. Словно из горна, валили из его рта клубы зловонного дыма.
— Ты Педро Игнасио, поэт? — Он потер кулаком глаз.
Рука — будто сморщенная куриная лапка.
Ах, вот как, он знает, как меня зовут, и даже говорит со мной на ты!
— Я не поэт, — отвечал я сухо.
— А что же ты, рассказы мараешь?
— Иногда.
— Ну, значит, верно, мне так и говорили. — Он неуверенно улыбнулся и снова потер глаз.
— Я затем и пришел, прочти что-нибудь. — Человечек согнул пополам подушку, прямо в грязных ботинках улегся на мою постель; хотя, конечно, если говорить правду, постель тоже не слишком чистая. Он ждал, глядел в потолок.
— А кто ты такой, чем дышишь?
— Я? — Он ткнул себя большим пальцем в грудь. — Я — Маркиз.
Наконец-то я понял, почему он производит такое странное впечатление: очень уж необыкновенное лицо — лоб круглый, выпуклый, ноздри — словно пещеры, того и гляди вылетит оттуда стая летучих мышей, волосы густые, стоят дыбом, словно какие-то заросли.
— Маркиз — владетель Отмычки? Или Вонючей Трубки?
— Нет. — Наглый и уклончивый, он по-прежнему глядел в потолок. — Просто Маркиз, и больше ничего. Знаешь, табак у тебя очень хороший.
— Что такое?
— Табак, говорю.
— Какой табак?
— Ну вот этот же, парень, этот.
— Да какой же, скажи, какой?
— Этот, не видишь, что ли, который наверху.
Он указал на бумажный пакет, заброшенный на шкаф. Но там в пакете был вовсе не табак. Там было мате, давным-давно высохшее, забытое кем-то из прежних жильцов.
— Ну, хорошо, пусть будет так, как ты говоришь, только очень уж хорош. И хватит тебе на меня фыркать. Ты должен радоваться, что кто-то интересуется твоими рассказами.
— Ну, что ж, может, и так.
— А что? Ты уже нашел издателя? Тебя согласились печатать в «Лосаде»?
Я послал его куда подальше. Он нахмурился:
— Нет, моя радость, напрасно ты пренебрегаешь.
— Чем?
— А моими критическими замечаниями. И хватит кривляться, давай начинай. Мне все равно, что ты будешь читать. Конечно, лучше что-нибудь покороче, это уж обязательно.
Сам не знаю почему и как, может, зашевелился во мне червь тщеславия или другая тут причина, а только я стал читать. И после каждого абзаца косился краем глаза на Маркиза. Трудно было понять, слушает он или нет, лежит неподвижно, рассеянно глядит в потолок да трубку посасывает, втягивая небритые щеки.
Вдруг он резко вскочил:
— Нет, так нельзя, ни за что. Чепуха какая!
— Что нельзя?
— Ну как же ты не понимаешь! — Он кричал скрипучим жестяным голосом, бурно размахивал руками.
— Что я такое должен понимать, черт бы тебя взял со всеми потрохами?
Он немного успокоился:
— Ну-ка, прочти еще раз последний абзац. И не волнуйся. Я же тебе глаза не выцарапаю.
— Это ты не волнуйся. Верещишь, будто родить собрался.
— Неправда. Я не верещу. Просто немного нервничаю, это я могу признать. Потому что литература для меня… — Он сплюнул на пол. — Ну да ладно. Прочти еще раз последний абзац. Я тебя уже просил, а теперь просто умоляю. — Он собрал губы в куриную гузку.
— Тебе в самом деле интересно?
— Совершенно серьезно. На коленях молю.
Хотелось схватить его за шиворот, надавать пинков и вышвырнуть за дверь. Я пристально смотрел ему в лицо. Он выдержал мой взгляд не мигая, чуть прищурив большие зеленые глаза. И я снова сдался, черт знает почему. Бывает же такое с человеком! Может, мне самому хотелось себя послушать.
Чтобы дать выход своему гневу, герой моего рассказа отправляется с ружьем в дубовую рощу, куда слетаются к вечеру серые цапли. Гремит выстрел — и «пять цапель упали на землю».
— Вот видишь? Я был прав. Не могут они упасть. — Теперь он улыбался совсем по-детски, обнажая мелкие, в пятнах никотина зубы.
— Ну как же им не упасть, если каждой досталось по дробинке? Ангелы они неуязвимые, что ли, эти дерьмовые цапли?
— Не ангелы и не архангелы, а упасть не могут.
— Ну, тогда я ничего не понимаю.
— Сейчас объясню, не спеши. — Маркиз стал искать спички. У меня их тоже не оказалось. Он выбил трубку о стену и снова улегся, подсунув под голову сложенную подушку. — Слушай меня внимательно: упасть — глагол пошлый, тусклый. Он совершенно не выражает всей драматичности момента. Ты забываешь, что герой-то твой разъярен, поэтому цапли никоим образом не могут просто-напросто упасть.
— Что же они тогда, спланировали?
Он вскочил, принялся нервно расхаживать по комнате.
— Шлепнулись! — вскричал он вдруг торжествующе. — Конечно! Эти цапли шлепнулись! Все живое шлепается — ветка, рука. Они же тоже живые, и этот твой подлец со злости их подстрелил, вот они и шлепнулись. Понял ты наконец?
