Листая страницы сербской истории… - [67]
«Пашич принадлежит нам, мы принадлежим Пашичу»[82], – как заклинание твердили радикалы после его смерти. «Радикальная партия – это Никола Пашич, Никола Пашич – это Радикальная партия»[83], – тогда же признавали политические оппоненты[84]… (Читаешь, и, словно водяной знак на бумаге, проступают чеканные строки Маяковского: «Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия; мы говорим партия, подразумеваем – Ленин!»)
И, как следствие такого восприятия, сам образ вождя радикалов постепенно трансформировался в сознании многих в некий миф, спасительный талисман, без которого правильно не решаются никакие дела. Эту явную иррациональность в отношении сербов к Пашичу чутко уловил Альбер Мале: «Пашич создал вокруг себя ореол легенды, став в народе олицетворением какой-то страшной силы. Если что-то не в порядке, отовсюду слышится – “Ах, если бы Пашич был здесь. Когда же, наконец, он будет здесь? К счастью, остаётся Пашич!” Эту легенду следует развеять, и тогда Радикальная партия развалится»[85]. Во всём был прав наблюдательный француз, кроме одного – настоящих легенд сами о себе люди не создают.
После насильственной смены династий в 1903 г. Радикальная партия пришла к власти в Сербии «всерьёз и надолго». В демократическом государстве с парламентским правлением сложилась, по сути, однопартийная система (точнее «полуторапартийная»: с одной стороны, радикалы, с другой – все остальные, т. е. «нерадикалы»), и такая власть одной партии была добровольно принята и поддержана сербским крестьянством. Вершителями судеб страны стали Никола Пашич – этот, по точному определению Л. Д. Троцкого, «абсолютный властитель Сербии»[86], – и его радикальная генерация.
Кстати, страной он руководил так же, как и собственной партией, всегда оставаясь с ней, а не над ней. Российский посланник при сербском королевском дворе князь Г. Н. Трубецкой, имевший возможность часто видеть премьера в годы Первой мировой войны, вспоминал: «С раннего утра Пашич отправлялся в министерство и с небольшим перерывом сидел там целый день. Фактически он был распорядителем судеб Сербии и решал все крупные и мелкие дела. Он достигал этого не только благодаря своему официальному положению, но и громадному личному авторитету». И далее:
«Члены кабинета были много моложе Пашича. Он смотрел на них как на молодых людей, говорил им “ты” и звал по уменьшительному имени. Это было вполне в нравах патриархальной Сербии. В Нише (временной сербской столице в 1914–1915 гг. – А. Ш.) все министры занимались в одной большой зале. Пашич сидел в другом углу комнаты за общим столом. Получалось впечатление профессора и учеников». И, наконец: «Он правил Сербией наподобие сельского старосты в большом, но малоустроенном селе. Зная всех и каждого, он ловко умел устранить политическое соперничество… Всего более (а это уж точно маленький шедевр! – А. Ш.) напоминал он мне сельского старосту в своих отношениях с богатой помещицей-Россией. Он знал, что помещица может наехать, рассердиться и накричать, а он молча потрёт себе бороду, а потом ещё выхлопочет своему селу и деньжонок, и леску на хозяйство»[87].
Профессор международного права А. А. Пиленко также оставил свидетельство о встрече с Пашичем в ходе войны: «В январе прошлого года я посетил Ниш и был принят главой сербского правительства… Нечего, конечно, говорить о той популярности и любви, которыми пользуется в стране этот выдающийся государственный деятель. К нему идут как к отцу, и двери его кабинета открыты для всех. Он не только глава правительства, но он друг, с которым советуются обо всём, к голосу которого прислушиваются»[88].
Такая власть своего «старосты» (или «отца») вполне устраивала сербского крестьянина, который даже в самые тяжёлые минуты фаталистически замечал: «Байя знает, что делает», а значит – всё образуется. Воистину, как заметил Владимир Дворникович, «политический тип и мораль Николы Пашича были органично связаны с той социально-психологической средой, представителем которой он оказался»[89]. Не случайно поэтому, что (со слов того же Трубецкого) «он так олицетворял свою Сербию, как ни один человек в Европе не олицетворял своей страны»[90].
В своё время Макс Вебер выделил важнейший критерий «харизматического типа господства» – он опирается на «личные отношения между господином и подчинённым», противостоя «формально-рациональному типу господства как безличному»[91]. Случай с Пашичем наглядно подтверждает истинность данной мысли.
Таким образом, национальное согласие вызревало в Королевстве после 1903 г. на базе чисто традиционных понятий о власти, которые, кроме всего прочего, требовали соблюдения скорее обычая, чем закона. И действительно, длительное проживание в локальных (аграрных и статичных) сообществах, где все друг друга знают, вело к тому, что общественная дисциплина базировалась опять же на личных, а не формальных (порождаемых индустриализацией и ускорением внутренних миграций) принципах.
Поэтому ощущение долга к своему ближайшему кругу – родственников, друзей, земляков, – как того требовал древний обычай
