Листая страницы сербской истории… - [66]
Впрочем, и не могли спасти, поскольку возвращение это было действием внешним, продиктованным одним лишь стремлением возродить сошедшую на нет популярность. Подлинное же отношение молодого и амбициозного монарха к своим подданным мало чем отличалось от позиции родителя. «Я огорчён и разочарован: с этими чёртовыми крестьянами ничего нельзя сделать»[71], – говорил король-сын своему педагогу, французскому историку Альберу Мале. Видимо, поэтому он и предполагал создать, в качестве опоры трона, некое подобие дворянства[72]. И это в среде, где, по словам посланника в Париже Миленко Веснича, «всякий серб считает себя господином, а это значит, что никого, ни в социальном, ни в юридическом плане, он не признаёт выше себя»[73]. В конце концов, не удивительно, что народ возненавидел его столь же единодушно, как и предшественника. По свидетельству англичанки Мэри Дэрам, побывавшей на Балканах в 1902 г., «во всей Сербии я не слышала о короле ни одного доброго слова. Он скорее безумен, нежели порочен – это лучшее из того, что о нём говорилось. По отношению к нему я не видела ничего кроме презрения»[74]. Его конец был по-балкански жесток…
Вступивший на сербский престол в июне 1903 г. Петр Карагеоргиевич был человеком иного склада. 60-летний, умудрённый опытом и многолетней эмиграцией вдовец, он старался править строго в рамках законов и Конституции, хотя и не был полностью свободен в своих действиях – группа военных участников майского заговора, «освободивших» для него трон, стремилась сохранить свой привилегированный статус при новом режиме. Понятно, что они не ладили с гражданскими властями. И, бывало, чтобы избежать толков, монарх приглашал главу правительства Николу Пашича на аудиенцию, но только… с чёрного хода. Давний соратник и близкий друг Петра Карагеоргиевича ещё со времён эмиграции, ужицкий священник Милан Джурич объяснял подзабывшему сербские обычаи суверену всю бесперспективность таких приглашений: «Если Пашич не сможет войти во дворец с парадного входа, тогда он вообще не придёт». И далее, еще более жёстко: «Если ты, государь, думаешь, что в случае выбора между тобой и Николой народ выберет тебя, то ты глубоко ошибаешься»[75].
Эти весьма фамильярные и содержащие в себе скрытую угрозу предостережения с предельной ясностью выразили патриархально-семейное отношение сербов к власти. Очевидно, что оно характеризовалось полным отсутствием какой бы то ни было сакрализации монарха, который, согласно традиционным представлениям (как глава семьи), должен быть всего лишь «первым среди равных», а не возноситься на недостижимую высоту, изолируясь от общества.
За ним, таким образом, признавалось первенство, но не превосходство. «У нас нет вековой монархической традиции, – подчёркивал в парламенте один из депутатов, – а потому и верноподданническое чувство, что присутствует в других государствах, здесь не развито»[76]. Соответственно, отношение жителей Сербии к своим королям было весьма «приземлённым»: все мы родом из одного корня (феномен национальных, крестьянских по происхождению и изначально выборных династий)!
Вследствие этого, авторитет и доверие – в случае отсутствия их у правителя – могли переноситься на популярного политика, который вписывался в патриархальные представления массы о власти. Явление вполне типичное: на протяжении XIX века в Сербии было немало харизматических народных вождей. Высшим авторитетом, таким образом, наделялись не корона или трон, кои в сознании сербского крестьянина никак не связывались с помазанничеством Божьим, а конкретный человек. В сравнении с королём Петром таким человеком и оказался Никола Пашич, вполне соответствовавший народному восприятию власти…
Бессменный лидер Радикальной партии – этой единственной общенациональной организации, объединявшей в своих рядах десятки тысяч членов, – он никогда не стремился встать над партией, но всегда оставался с нею и в ней. По словам старого соратника и земляка, крестьянина из Заечара Джордже Лазаревича, «на наших съездах Пашич обычно молчал, а солировал Пера Тодорович. Он умел так воодушевлять и зажигать словами, как никто другой, и вообще был таким оратором, каких давно уже нет. Но когда дело доходило до выборов председателя, мы все дружно голосовали за Пашича»[77]. Между ним и партийной «базой» сложились отношения той доверительной («семейной») авторитарности, которая лежала в основе патриархальных представлений о всякой иерархии. А потому и голосовали «все дружно» именно за Пашича. И так сорок пять лет подряд. Он всегда оставался для партии своим; она же была для него «первой и единственной политической любовью»[78].
Мало того, по мере выбытия из состава партийного руководства «отцов-основателей» и притока в него представителей нового поколения радикалов, для кого борьба первопроходцев в бурные 80-е годы была уже овеяна легендой, «вечный» Байя[79] сам превращался в легенду, становясь персонификацией сербского радикализма – этой, по выражению Йована Жуйовича, «новой религии, в которую народ фанатично верил»
