Листая страницы сербской истории… - [64]

После ужина любил уйти к себе и сидеть в темноте, закрыв глаза. Или разглядывать географические карты Балкан, которые собирал с упоением. Или смотреть на звёзды – астрономия была его страстью со студенческих лет. А когда, бывало, семья собиралась перед камином, её глава пел песни своей Восточной Сербии. Знаменитый молчальник, оказывается, имел красивый голос.

Известно, что русские баре, получив приданое, нередко проматывали его вместе с собственным состоянием. На цену богатства не обращали внимания. В бедной же Сербии, где всякий, невзирая на положение, происходил из крестьян с их этикой и традиционной моралью, представить такое было трудно. И действительно, оказавшись в связи со смертью брата в серьёзных финансовых затруднениях, Никола Пашич был вынужден обратиться к приданому жены. Но как! «Если бы это имущество было моим, – писал он, – я бы и не волновался особо: сам получил, сам и растратил. Но это имущество моей супруги, на которое я не имею прав до той меры, чтобы поставить его под вопрос. Конечно, она меня не укорила и словом, но эти её внимание и сдержанность были для меня ещё горше, поскольку я ощущал себя униженным уже тем, что попал в положение, когда она меня не только кормит и содержит, но и тратит то имущество, которое отец оставил в наследство ей и её детям (выделено нами. – А. Ш.)»[52].

В конечном итоге ситуация разрешилась. Пашич устроил свои дела. К концу его жизни недвижимое имущество семьи состояло из собственного двухэтажного особнячка на Театральной (ныне Французской) улице – с 1921 г., еще одного дома на Теразиях, где жили прежде, и небольшой гостиницы «Националь» вблизи Калемегдана, которые сдавались в аренду. Арендные платежи, вкупе с премьерским жалованьем, составляли основу семейного бюджета. В письмах жене, которая часто проводила время с детьми на море, в Опатии (там находилась дача – часть наследства покойного Александра Дуковича), постоянно звучит мотив: «Хватает ли вам денег и не прислать ли ещё?»[53]. Самому же Пашичу, весьма умеренному в личных потребностях, нужно было очень немного. «Чистый воротничок, да кусок хлеба», – как говаривал один из героев Артура Конан-Дойля. Потому и политику он воспринимал не как бизнес, что стало типичным в XX–XXI веках, но как свою единственную страсть и миссию…

Никола Пашич был настоящим сербским хозяином: в его доме на углу Теразие и Скоплянской (ныне – Нушичевой) улицы имелся винный погреб (у какого уважающего себя серба его не было?), о содержании которого мы можем судить по педантичным записям владельца. Приведём содержащиеся в них данные. Итак, в 1918 г. Пашич вспоминал, что у него было «более трёхсот бутылок старого неготинского вина». Далее. Когда рождался каждый ребёнок, он, по старому сербскому обычаю, оставлял 200-литровую бочку вина, урожая того же года (соответственно 1892, 1893 и 1894), с тем чтобы открыть оную в день его свадьбы. Далее. Он «годами хранил две бочки, в 700 и 800 литров каждая, старого доброго вина, примерно пятнадцатилетней выдержки». Далее. «Было в подвале и другое неготинское вино – самое малое 200 литров», а также «вино из Кладова особого вкуса и запаха. Не менее 800 бутылок». И далее: «Имелось несколько малых бочонков вина из разных краёв Сербии – из Тимокской краины, с Жупских виноградников, что под Алексинацем, из Прокупля, – всего около 1000 литров, которые я держал для текущего использования», чтобы «показать гостям, а особенно иностранцам, какие вина есть в Сербии». И ещё: «В подвале находился один большой баллон старой и крепкой сливовицы не менее чем тридцатилетней выдержки». И, наконец, там же «хранилось около 100 литров старой виноградной ракии»[54].

Слов нет, количество, а главное – качество напитков, содержавшихся у Пашича в погребе, впечатляет. Очевидно, что в случае чего он мог бы управлять своим немалым хозяйством вполне профессионально, как привык делать всё в жизни. Судьба, однако, повела другой стезёй, и природа «практичного заечарца» проявилась с тем же блеском, но в иных сферах.

Прочная укоренённость Николы Пашича в традицию, что ясно просматривается в его взгляде буквально на всё: от быта и человеческих отношений до идеологии и политики, рождала вполне понятный консерватизм. Он «очень редко менял однажды приобретённые убеждения и привычки», – заметил хорошо его знавший современник[55]. И навсегда (а главное, во всём) остался человеком XIX века, закончим мы эту мысль. Удивительно, но до самой своей кончины Пашич сохранил язык и стиль 70-х годов позапрошлого столетия, практически никак не обогатив его за полвека. Он говорил на каком-то архаичном «наречии», пересыпая сербские слова русизмами и галлицизмами, давно уже вышедшими из употребления. Время внутри него как будто остановилось, что, увы, не могло не проявиться и на политическом поле. Как справедливо заметил не слишком к нему благосклонный Предраг Маркович, «Пашич, как и большинство сербиянских[56] политиков его поколения, был не в состоянии осознать, что в объединённом сербско-хорватско-словенском государстве правила политической игры, каковые были в ходу в национально гомогенной предкумановской Сербии, уже не действуют»