Лисьи листы - [95]

На мой взгляд Веничка несколько преувеличил. Сам он — вредный старикашка, который толком ничего объяснить не умеет, только язвит! Словом, расстались мы бодро и радостно, и я отправилась домой.

А дома меня встретила тишина, теплый еще чайник и записка, наскоро нацарапанная тошкиным почерком: «Я вернусь»

Милое дело! Опять начинается: я из командировки — он в командировку! Может, это, конечно, и неплохой способ сохранить чувства, но нужно же и меру знать!

Я тут же позвонила Лао в контору, поздоровалась и максимально вежливым тоном осведомилась, куда он на сей раз услал моего муженька. Лао был очень удивлен. Получив неделю назад фляжку с водой (по счастью, артезианскую скважину прорубать не пришлось: ключ за прошедшие столетья, как ни странно, не иссяк и не ушел в землю), шеф больше Хитча не беспокоил и никаких директив ему не выдавал. А вот мне, кстати, завтра надлежит явиться пред очами почтенного родственника и высокого начальника с отчетом о проделанной работе. Так-то.

Повесив трубку, я помыкалась по квартире. Записка явно намекала на то, что суженый вышел отнюдь не за хлебушком. И куда же, спрашивается, его понесло? Не зная, куда себя приткнуть, я села за компьютер и ткнула в кнопку «Power».

По экрану пробежали привычные белые строчки, засветился рабочий стол и сама собою распахнулась папка, которую Хитч не удосужился закрыть перед выключением машины. Фотографии. Ага, это ж с его новенького цифровика! Ну-ка, посмотрим…

Так… Это мы у Авенуса в пещере… это на катере… ох, и морда же тут у меня! Оказывается, он и у озера сканд фотографировал, а я даже не заметила! А это у нас что?

Я замерла. Передо мной красовалась страница из Книги Долгов, та самая, с мантикорой на картинке, только вот текст уже вовсе не выглядел изящными, но непонятными завитушками арабского письма. Русские, чуть стилизованные под старину буквы. И всё ясно:

«…и хотя единожды за миллиард лет такое случиться может, но если пройдет земля сквозь хвост той кометы, то приходит черная вода и наполняет собой все источники. И пить ту воду можно без боязни отравиться, но кто, испивши оной воды под солнечные лучи попадет, тот превращается в Тварь и разум и облик свой навеки теряет. И стоит та вода 87 месяцев, после чего уходит навсегда, и солнце вновь из врага другом делается. А веку Тварей — 45 лет, и не придет уже за ними другое поколение…»

87 месяцев — это будет… чуть больше семи лет! А они там живут по ночам уже двадцать! И не знают. Боятся. И никто не рискнет…

Я внезапно поняла, отчего именно этот отрывок оказался в Книге Долгов, когда мы взяли ее в руки. И куда делся Хитч. Идиот! Мальчишка! А если это всё неверно?! Мало ли ерунды понаписано в старинных рукописях?!

Я сама мало что тогда соображала. Как я дверь-то за собой не забыла запереть — удивляюсь! Во всяком случае из дома я вылетела прямо в шлепанцах — хорошо, хоть в халат не успела переодеться!

И джип, и мотоцикл мирно стояли в гараже, ключи я всё же сообразила прихватить с собой, так что старенькая моя машинка доставила меня к Двери буквально за десять минут. Я хлопнула дверцей и рванула к призрачной занавеске.

Китайский сад был пуст — ни Хитча, ни (о, господи!) мантикоры. А солнце светило по-весеннему радостно, щедро разбрасывая золотые пятна сквозь листву деревьев. Теплое, ласковое солнышко — но вот безопасное ли? Откуда было взяться ответу?

Я как-то очень слабо представляла себе, что же делать. И хотя мотоцикла у меня не было, я побежала по нашему прежнему маршруту: улица, поворот, проспект…

Хорошо, если с Тошкой ничего не случилось, и я просто зря развела истерику! А если… Тогда мне придется дождаться ночи и как-нибудь — как угодно, хоть за хвост волоча! — вытащить его к Двери, к Лао, к Авенусу. А там я буду орать, рыдать стучать кулаком и требовать, чтобы они пытались что-нибудь сделать. И может быть…

Он шел посередине проспекта — прямо по белой полосе. Мальчишка. Идиот. Святой. Иногда он сворачивал к домам, стучал в окна первого этажа и улыбался испуганным лицам, нерешительно выглядывавшим из-за штор.

— Хитч!

Я и не знала, что умею орать так громко. Он остановился, оглянулся и тоже побежал навстречу мне. И когда мы уже обнимались под перекрестными взглядами всей улицы, когда я уже сглотнула первые слезы, до меня внезапно дошло:

— Слушай, а как же ты прошёл в Дверь?! Сам?!

Он улыбнулся мне и что-то совершенно запредельное, светлое и чуждое на миг затуманило его глаза:

— Сам. Я просто очень, невыносимо захотел это сделать. Ну, должен же хотя бы один из нас уметь хотеть очень сильно.

Яркое, яростное солнце упиралось лучами мне в затылок, но я уже не боялась его, я ничего в этой жизни не боялась, повторяя сквозь смех и слезы:

— Дурак! Нет, ну, какой же ты дурак!

И звонкий детский голос заставил меня замолчать:

— Мама, мама, смотри: я стою на солнышке!