Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [57]

Единороги на кладбище.

Помню стол. Как языки пламени лизали его края.

Помню первый День благодарения. Я был в гостях у Джуниора. Лан приготовила тарелку яичных рулетов и велела взять их с собой. Помню, что гостей набралось больше двадцати. Они стучали по столу, когда смеялись. Помню, как мне в тарелку накладывали горы еды: картофельное пюре, индейка, кукурузные лепешки, свиная требуха, овощи, сладкий картофельный пирог и яичные рулеты. Все нахваливали бабушкину стряпню, макая кусочки в подливу. Я тоже макал.

Помню, как мать Джуниора положила черный пластмассовый круг на деревянный агрегат. Круг вращался и вращался, пока не зазвучала музыка. Музыкой был женский вой. Все закрыли глаза и наклонили головы вбок, будто слушая тайное послание. Помню, подумал, что уже слышал такое и раньше, от матери и бабушки. Да. Я слышал эти звуки, еще находясь в материнской утробе. Это была вьетнамская колыбельная. Любая колыбельная начинается с воя, будто только так боль может покинуть тело. Помню, как раскачивался из стороны в сторону, слушая бабушкин голос, тихонько поющий из агрегата. Потом отец Джуниора похлопал меня по плечу и спросил: «Знаешь, кто такая Этта Джеймс[59]?» Помню счастье.

Помню первый год в американской школе, поездку на ферму, после которой мистер Дзаппадия раздал всем ученикам черно-белое изображение коровы. «Раскрасьте ее в тех цветах, какие видели сегодня», — сказал он. Помню, коровы на ферме показались мне такими грустными, они качали головами за электрическим заграждением. Мне было шесть, и поэтому я верил, что цвет — это счастье; я взял самые яркие мелки из коробки и разукрасил свою буренку лиловым, оранжевым, красным, медным, маджентой, пьютером, цветом фуксии, серым с блестками, желто-зеленым.

Помню, как мистер Дзаппадия орал, тряся своей бородой у меня над головой, схватил мою радужную корову и смял ее. «Я велел разукрасить теми цветами, какие вы видели!» Я переделал задание. Оставил корову незакрашенной и посмотрел в окно. Вверху раскинулось безжалостное синее небо. Я сидел среди одноклассников, нереальный.

Там, на улице, возле безжизненного человека, который, упокоившись, обрел больше жизни, чем до смерти; там, где назойливо воняло канализацией из сточных канав, у меня помутилось в глазах, цвета хлынули мне под веки. Прохожие сочувственно кивали мне, думая, что я член семьи покойного. Я потер лицо, и тут мужчина средних лет схватил меня за шею, как обычно делают вьетнамские отцы и деды, чтобы показать тебе свою силу. «Ты еще встретишься с ней. Не плачь, — прохрипел он; от него разило спиртным. — Еще свидишься с ней. — Он похлопал меня по шее. — Не плачь. Не плачь».

Вот старик. Белый старик. Это Пол, он открывает калитку, за спиной позвякивает металлическая щеколда. Он мой дед не по крови, но по поступкам.

Зачем он пошел добровольцем на войну во Вьетнаме, если можно было откосить, уехав в Канаду? Знаю, он тебе не рассказывал, потому что иначе пришлось бы объяснять его абстрактную и неумолимую любовь к звуку трубы, пользуясь языком, на котором он едва говорил. Дед хотел быть «белым Майлзом Дэвисом[60]» из глухих лесов и кукурузных полей штата Вирджиния. Густые трубные ноты отдавались от стен двухэтажного дома его детства. Того самого, в котором его разъяренный отец носился по комнатам, держа в страхе всю семью, и выломал все двери. У Пола с отцом было немного общего, только металл: у отца в голове застряла пуля после того, как он устроил погром на пляже в Омахе; медь, которую Пол подносил к губам, рождала музыку.

Помню стол. Как я старался вернуть его тебе. Как ты держала меня на руках, приглаживала мне волосы и приговаривала: «Тише, мой милый. Все хорошо». Но это ложь.

Скорее, было так: я отдал тебе стол, мама, то есть протянул свою радужную корову, достал ее из мусорной корзины, пока мистер Дзаппадия не видел. Цвета смазались и покрылись морщинами у тебя в руках. Я хотел объяснить, но не знал слов, которые ты бы поняла. Понимаешь? Я был открытой раной посреди Америки, а ты сидела внутри и спрашивала: «Где мы? Куда мы попали, малыш?»

Помню, как долго смотрел на тебя; мне было шесть, и я верил, что могу просто передать свои мысли тебе в голову, если буду достаточно долго смотреть на тебя. Помню, как плакал от злости. А ты не знала почему. Как ты просунула руку мне под футболку и почесала спину. Помню, что так и уснул, когда успокоился: на прикроватной тумбочке разлеглась моя корова, как цветная бомба замедленного действия.

Пол играл, чтобы сбежать, а когда отец порвал его заявление о поступлении в музыкальную школу, Пол сбежал еще дальше — в военкомат, а оттуда в девятнадцать лет попал в Юго-Восточную Азию.

Говорят, у всего есть причина, но я не могу объяснить тебе, почему мертвых всегда больше, чем живых.

Не могу объяснить, почему во время миграции на юг некоторые монархи просто перестают лететь, крылья у них вдруг тяжелеют, будто чужие, а потом бабочки падают, самоустраняясь из истории.

Я не могу сказать, почему там, на улице в Сайгоне, рядом с телом покойника под простыней, я слышал совсем не то, что пели ряженые. Слышал свою песню: «Много людей, много, много, много, много людей желают мне смерти». Улица вращалась и пульсировала вихрем цветовых пятен.