Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [59]

Я слышу это во сне. Когда открываю глаза, слышу опять — вой над скошенными полями. Зверь. Это всегда животное, его боль звучит ясно и четко. Я лежу в амбаре на холодном земляном полу. Надо мной рядком висят табачные листья, касаясь друг друга на легком сквозняке, значит, сейчас третья неделя августа. Сквозь ставни брызжет новый день, густая летняя жара. Снова слышится крик, и я сажусь. Тревор спит рядом со мной. Он лежит на боку, подложив локоть под голову вместо подушки, и выглядит не спящим, а просто задумчивым. Он ровно дышит, от него пахнет пивом, которое мы выпили несколько часов назад; пустые банки стоят рядком на лавке у Тревора над головой. Неподалеку лежит металлический перевернутый солдатский шлем, утренний бледно-голубой свет собрался внутри.

Как был, в трусах, я выхожу в туманный простор. Зверь снова взвыл, вой бессмысленный и низкий, будто из-за стены, за которой можно спрятаться. Наверняка зверь ранен. Звук, в который можно войти, издают только от боли.

Я оглядываю скошенные поля, дымка плывет над тусклой бурой землей. Ничего. Наверное, звук доносится с соседней фермы. Я иду, влажность усилилась, виски зачесались от капель свежего пота.

На соседнем поле, куда ни глянь, колосится нескошенный густо-зеленый табак; через неделю его уберут — он вырос выше обычного, чуть прикрывает мне голову. Вон дуб, о который мы разобьем «шевроле» через две недели. Сверчкам еще предстоит отбросить лапы, они распиливают густой воздух, пока я ухожу все дальше и останавливаюсь всякий раз, когда заслышу под собой громкое и ясное стрекотание.

Прошлой ночью мы лежали и дышали под кровельными балками, губы болели от поцелуев. Между нами покоилась темнота, и я задал Тревору тот же вопрос, какой за неделю до того мне задала Лан:

— Ты никогда не задумывался, почему буйволы на канале «Дискавери» это делают? Ну, зачем срываются с обрыва?

Он повернулся, усики пощекотали мое плечо.

— Какие буйволы?

— Ну, буйволы, они все время бегут и падают с обрыва вслед за теми, кто впереди. Как думаешь, может кто-нибудь из них остановиться или развернуться?

Загорелая от работы на солнце рука Тревора лежала на животе и казалась почти черной.

— А, да, видел такое по телику. Тупо падают вниз, как груда кирпичей. Прямо с обрыва. — Он с отвращением причмокнул языком и тихонько добавил: — Придурки.

Мы замолчали, а буйволы все падали, сотнями срывались с обрыва у нас в уме. Где-то на соседнем поле на дорожку заехал пикап, под колесами зашуршал гравий, по амбару скользнул луч света и выхватил пыль над нашими носами, глаза у него были закрыты, уже тогда я знал, что они больше не серые, а цвета Тревора. Со стуком открылась дверь, кто-то вернулся домой, послышались тихие голоса, один такт вопроса, интонация вверх: «Как прошел день?» или «Ты голоден?» Что-то простое и важное, но избыточное, заботливое; голос, подобный маленьким навесам над телефонными будками вдоль железнодорожных путей из той же дранки, что и крыши домов, но шириной всего четыре ряда; этого хватит, чтобы телефон не намок. Может, мне нужно только это, не больше: чтобы мне задали вопрос и он бы прикрыл меня, как крыша шириной с меня самого.

— Им не приходится выбирать, — ответил Тревор.

— Кому?

— Долбаным буйволам. — Он потеребил металлическую пряжку на ремне. — Они не выбирают, куда идти. Так природа-мать распорядилась. Она велит им прыгать, вот они и прыгают. Выбора у них нет. Это закон природы.

— Закон, — чуть слышно повторил я. — Типа они бегут за своими родственниками? Куда все, туда и они?

— Ну да, типа того, — сонным голосом подтвердил Тревор. — Они же стадо. Семейка неудачников.

Тогда я вдруг почувствовал прилив нежности к нему; тогда это было для меня в новинку, показалось, нежность вытесняет меня самого. Тревор оттолкнул меня.

— Слушай, — в полудреме сказал он. — Кем ты был до того, как мы познакомились?

— По-моему, я тонул.

Тишина.

— А кто ты сейчас? — прошептал он, погружаясь в сон.

Я подумал секунду:

— Вода.

— Да пошел ты! — Тревор ткнул меня в плечо. — Спи давай, Волчонок. — И он затих.

А потом его ресницы. Клянусь, я слышал, как они задумались.

Не знаю, почему я решил отыскать раненое животное, но меня тянуло к нему, будто оно даст ответ на вопрос, которого я еще не знаю. Говорят, если чего-то сильно хочешь, то в конечном счете из предмета вожделения создаешь себе кумира. Но что если все, чего мне хотелось, это жить своей жизнью, мама?

Я опять задумался о красоте; мы охотимся за некоторыми вещами, потому что считаем их красивыми. Если человеческая жизнь относительно истории нашей планеты так коротка, как говорят, — не успеешь и глазом моргнуть, как все позади, то быть красивым со дня рождения до самой смерти — значит быть прекрасным лишь краткий миг. Вот и сейчас, когда солнце восходит из-за тополей, я не могу сказать, закат это или рассвет. Зардевшийся мир выглядит одинаковым со всех сторон, и я не различаю запад и восток. Вокруг разливаются немного потрепанные цвета, будто что-то ускользает. Я вспоминаю, как мы с Тревом сидели на крыше и любовались закатом. Меня не столько удивил эффект заката — за несколько потрясающих минут все преобразилось, включая даже нас, — сколько то, что все это видел я один. Потому что закат, как выживание, существует только на грани собственного исчезновения. Чтобы быть красивым, ты сначала должен стать видимым, но если тебя увидят, на тебя будут охотиться.