Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [60]

Животное снова кричит; я уверен, что это телка. Фермеры часто продают телят по ночам, пока коровы спят, чтобы те не плакали по своим детям. Некоторые матери так истошно плачут, что у них опухает горло, и приходится засовывать внутрь шар, надувать его и так раздвигать мышцы.

Я уже ближе. Надо мной высится табак. Она снова кричит, и от ее голоса колышатся листья. Я подхожу к небольшому просвету, она там. Голубой свет коснулся верхних листьев. Я слышу, как шумно она втягивает воздух, мягко и чисто, как ветер. Я раздвигаю густые листья и делаю шаг.

— Мама, расскажи мне сказку еще разок.

— Я очень устала, малыш. Давай завтра. Засыпай.

— Я не сплю.

Минуло десять часов, ты только что пришла из салона. На голове тюрбан из полотенца, кожа теплая после душа.

— Ну пожалуйста, всего одну. Про обезьянку.

Ты вздохнула, скользнула под одеяло и ответила:

— Хорошо. Но сначала принеси мне сигарету.

Я достал одну из пачки на прикроватном столике, вложил ее тебе в рот и дал прикурить. Ты затянулась, потом еще раз. Я достал сигарету и посмотрел на тебя.

— Ну, слушай. Жил да был Король обезьян…

— Не эту, мама. Настоящую. Пожалуйста, расскажи настоящую историю.

Я опять вложил сигарету тебе в рот, ты затянулась.

— Хорошо. — Ты оглядела комнату. — В одной далекой-далекой стране… Ну-ка двигайся ко мне. Или не хочешь слушать? В одной далекой-далекой стране жили-были люди, которые ели обезьяньи мозги.

— Ты родилась в год Обезьяны. Выходит, ты обезьяна?

— Выходит, что да, — прошептала ты, глядя куда-то вдаль. — Обезьяна.

У меня в руке дымит сигарета.

Над теплой землей клубится дымка, я иду через заросли табака. Небо распахнулось, табак расступился, передо мной круг не больше отпечатка большого пальца руки бога.

Но там пусто. Ни коровы, ни плача, только стрекотание последних сверчков вдалеке и табак, неподвижный в утреннем воздухе. Я стою и жду, пока этот плач сделает меня настоящим.

Ничего.

Телка, ферма, мальчик, авария, война — может, мне все это приснилось, а теперь я проснулся и всем этим пахнет моя кожа?

Мам, я не знаю, дочитала ли ты до этого места, и прочитала ли ты это письмо вообще. Ты всегда говорила, что тебе уже поздно учиться читать, у тебя больная печень, слабые кости и после всего, что ты пережила, ты просто хочешь отдохнуть. Что чтение — это привилегия, которой ты наделила меня, заплатив за нее своими лишениями. Знаю, ты веришь в реинкарнацию. Не знаю, верю ли в нее я, надеюсь, она существует. Потому что в таком случае, быть может, ты вернешься сюда в следующий раз. Может, ты родишься девочкой, и тебя снова назовут Розой, и у тебя в комнате будет полным-полно книг, родители станут читать тебе сказки на ночь в стране, не знавшей войны. Может, тогда, в этой новой жизни и новом будущем, ты найдешь эту книгу и узнаешь о том, что с нами случилось. И вспомнишь меня. Может быть.

Вдруг я срываюсь с места. Мимо прогалины, назад, в густую табачную тень. Стопы превратились в легкий ветерок подо мной, я бегу. Еще никто не умер, ни Тревор, ни Лан; никто из друзей не успел проколоть свои юные вены и познакомиться с героином или спидами. Я все равно бегу, хотя ферму еще не продали и не построили на ее месте жилой квартал класса люкс, амбар еще не разобрали, древесину не отправили на крафтовую мебельную фабрику и не отделали ею стены модных кафе в Бруклине.

Я бегу и хочу все это обогнать; моя жажда перемен сильнее страха перед жизнью. По вспотевшей груди хлещут листья, день разгорается по их краям, а я мчусь так быстро, как будто наконец вырвался из собственного тела, оставил его позади. Но когда я оглядываюсь, чтобы посмотреть на запыхавшегося юношу, простить его за то, что он старается быть хорошим, но у него не выходит, никого нет — только тополя застыли на краю поля. И без всякой причины я бегу дальше. И думаю о буйволах где-нибудь в Северной Дакоте или Монтане. Лопатки у них ходят ходуном в замедленной съемке, животные несутся к обрыву, их бурые тела толпятся возле узкой пропасти. Маслянисто-черные глаза, бархатистые рога покрыты пылью; все вместе они стремглав бегут вперед и превращаются в лосей, огромных лосей с ветвистыми рогами, шумно втягивают воздух влажными ноздрями; потом становятся волками и когтистыми лапами несут себя к обрыву, языки прыгают на свету, и вот вся стая превращается в макак. Им раскалывают темя и вынимают мозг; макаки парят, шерсть у них на лапах тонкая и мягкая, как перышки. И как только первая макака делает шаг с обрыва, на воздух, в вечную пустоту, вся стая вспыхивает черно-оранжевыми искрами монархов. Тысячи монархов льются в пропасть, взмывают в белый воздух, как струя крови в воде. Я бегу по полю так, словно мой обрыв еще не вписан в историю, словно сам я нисколько не тяжелее слов, составляющих мое имя. И, как у слова, у меня в этом мире нет веса, но все равно я живу своей жизнью. Я бросаю ее перед собой, пока то, что я оставил за спиной, не станет тем, навстречу чему я бегу, — будто я часть семьи.

— Почему же тогда они не схватили тебя? — Я снова вложил сигарету тебе в рот.

Ты придержала мою руку, затянулась и взяла сигарету пальцами.