Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [28]

«Пэтриотс» вырвали свой победный тачдаун[37]. В колыхающейся траве вокруг амбара как безумные кричали сверчки. Я повернулся к Тревору и почувствовал прямо под полом их лапки с зазубринами; я позвал его, произнес его полное и длинное имя, сказал его так тихо, что слоги даже не сорвались у меня с губ. Я придвинулся к нему, к соленой и влажной щеке. Тревор вздохнул, кажется, от удовольствия, или я все выдумал. Я стал целовать его грудь, ребра, дорожку волос на бледном животе. Тут раздался тяжелый стук — шлем упал на пол, болельщики ликовали.

В ванной комнате стены цвета горохового супа. Внутри бабушка прикладывает свежесваренное яйцо внуку на лицо, к тому месту, куда за несколько минут до того мать запустила пустой керамический чайник, и он разбился о щеку мальчика.

Яйцо теплое, как мои внутренности, думает он. Это старое средство. «Яйцо лечит даже самые сильные ссадины», — сказала бабушка. Она обрабатывает лиловую припухлость на щеке у внука, блестящую, точно слива. Яйцо катается, равномерно давит на синяк, а мальчик из-под опухшего века наблюдает, как бабушка поджимает губы от усердия. Много лет спустя он превратится в молодого мужчину, все, что останется от бабушки — это лицо, врезавшееся в память; зимним вечером в Нью-Йорке он решит почистить сваренное вкрутую яйцо и тогда вспомнит складку между бабушкиными губами. Денег едва хватает на аренду квартиры, поэтому до конца недели он ест одни яйца. Они давно остыли, потому что утром он сварил сразу дюжину.

Он садится за стол, в задумчивости проводит влажном яйцом по щеке. Про себя он говорит: «Спасибо». Он снова и снова повторяет это слово, пока яйцо не потеплеет.

— Спасибо, бабушка, — прищурившись, благодарит мальчик.

— Вот и все, Волчонок. — Она отнимает жемчужную сферу от его лица, прикладывает к губам и просит: — Съешь его. Жуй. Твои раны внутри яйца. Съешь его, и все пройдет. — И он ест. До сих пор ест.

Мама, вокруг нас были цвета. Да, я чувствовал цвета, когда был с ним. Не слова, а формы, полутени.

Как-то раз мы остановили фургон на обочине дороги и сели на асфальт, прислонившись к двери со стороны водительского сиденья. Перед нами раскинулся луг. Вскоре наши тени на красном кузове сдвинулись с места и окрасились в фиолетовый, будто граффити. Два двойных чизбургера грелись на капоте, бумажная обертка потрескивала. Бывало у тебя такое, что ты чувствуешь себя разноцветной, когда тебя целует мальчик? Что, если тело в лучшем случае — это лишь тоска по телу? Кровь устремляется в сердце, а оно отправляет ее обратно, она заполняет пути, некогда пустые каналы, километры дорог от меня к нему. Почему я больше чувствовал себя собой, когда тянул к нему руку, чем когда касался его?

Он ласкал языком мое ухо: зелень пробивалась сквозь лезвие травинки.

Чизбургеры задымились. Ну и пусть.

Я проработал на ферме еще не одно лето, но мы с Тревором были неразлучны с самого первого. И в тот день, 16 октября, в четверг — тоже. Местами облачно, хрустящие листья еще держатся на ветках.

Дома на обед мы съели рис с омлетом, маринованными помидорами и рыбным соусом. Я надел фланелевую рубашку в серо-зеленую клетку из магазина «Л. Л. Бин»[38]. На кухне ты мыла посуду и что-то напевала себе под нос. По телевизору повторяли мультфильм «Ох уж эти детки!», Лан хлопала в ладоши. Лампочка в ванной гудела, мощность слишком большая для патрона. Ты хотела заменить ее, но решила дождаться зарплаты и тогда вместе с новой лампочкой купить для Лан коробку растворимого напитка «Эншур». В тот день ты чувствовала себя хорошо. Ты даже дважды улыбнулась сквозь сигаретный дым. Я это запомнил. Разве можно забыть тот день, когда впервые почувствовал себя красивым?

Я вымылся и закрыл кран, но не стал, как обычно, сразу вытираться и одеваться; я подождал. Красота собственного тела открылась мне случайно. Я витал в облаках, вспоминал вчерашний день, как мы с Тревором сидели позади его «шевроле», и довольно долго просто стоял в ванне. Когда я вылез, отражение в зеркале поразило меня.

Кем был этот юноша? Я коснулся лица, ощупал впалые щеки; ощупал шею, мышцы под моими пальцами свивались к ключицам, которые выступали вперед, словно горные кряжи. Четко очерченные ребра запали внутрь, кожа заполнила неравномерные промежутки между ними; маленькое грустное сердце билось внутри, точно рыбка в сетке. Глаза разные: один широко раскрыт, другой будто затуманенный, чуть прикрытый, с осторожностью впускает в себя любой свет. Перед собой я видел то, от чего всегда прятался, что заставляло меня хотеть быть солнцем — единственным телом, не имеющим тени. И все же я был. Пусть в зеркале я видел свои недостатки — в тот миг они перестали быть чем-то плохим и превратились во что-то желанное, что можно искать и находить в этом огромном мире, в котором я до сих пор лишь терял себя. Вся штука в том, что красота прекрасна лишь за пределами самой себя. Я смотрел на свое тело как посторонний человек, стоящий в паре метров; выражение моего лица не менялось, кожа оставалась такой, как есть, словно закатное солнце еще не ушло в Огайо.

Я получил то, чего хотел: мне навстречу выплыл юноша. Только сам я вовсе не берег, мама. Я щепка, дрейфующая на поверхности реки, и мне хотелось вспомнить, откуда я откололся и как попал сюда.