Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [30]

В полумраке все предметы выглядят так, будто ты еще спишь, поэтому я не послушался его. Мы поторопились и ударились зубами. Тревор вскрикнул и в смущении отвернулся. Не успел я спросить, больно ли ему, как он снова начал меня целовать, чуть прикрыв глаза, страстно и сладко. Он опускался все ниже, упрямая тугая резинка на коже не щелкнула по животу, а скользнула к моим лодыжкам, на кончике члена появилась влажная бусинка — самое холодное, что было между нами.

Из-под одеял показалось его лицо, блестящее от липкой маски нашего безумства. Тревор был белый, никогда этого не забуду. Он белый. Вот почему для нас всегда находилось место: ферма, поле, амбар, дом, час-другой. Место, которого нет в городе, ведь мы жили в многоквартирном доме, где соседей столько, что ты всегда знаешь, когда у кого-нибудь среди ночи начинается кишечный грипп. Какая удача и роскошь — спрятаться там, в старом трейлере! Он был белый. Я желтый. В темноте наше происхождение озаряло нас, а ласки приковывали друг к другу.

Говоря с тобой о Треворе, я не могу не рассказать о наркотиках, которые вскоре разрушили наши отношения: об оксикодоне и кокаине, о том, как от них мир медленно сгорал. А ржаво-красная «шевроле»? Бафорд подарил ее своему сыну, папаше Тревора, когда тому исполнилось двадцать четыре; новый хозяин обожал свою машину и заботился о ней, починил и поменял столько запчастей, что из них можно было бы собрать четыре новых пикапа. Со временем окна покрылись голубыми царапинами, а резина на колесах стала совсем гладкой, как человеческая кожа; и вот мы с Тревором несемся на бешеной скорости по кукурузному полю, Тревор орет, как ненормальный, на руке у него фентаниловый пластырь, из-под него сочится жидкость и стекает по бицепсу, как густой сок растения. В носу и в легких у нас кокаин, и мы вроде как смеемся. Вдруг резкий поворот, желтые искры, грохот, осколки, капот гармошкой дымится под старым дубом. По щеке Тревора бежит красная струйка, расширяется на подбородке. Из дома заорал отец; в голосе столько ярости, что мы подпрыгнули на сиденьях.

Мотор дымился; мы ощупали ребра, все целы, потом отстегнули ремни безопасности, и вылезли из пропахшего бензином пикапа, и побежали через кукурузное поле за домом Тревора, мимо бесколесного трактора, который покоился на шлакоблоке, пустого курятника, закрытого на ржавую щеколду, перепрыгнули через пластиковый белый заборчик, невидимый за ежевичными кустами, перебежали заросший сорняками участок, прошли под эстакадой через трассу и направились в сторону сосняка. Сухие листья летели нам навстречу. Отец Тревора побежал к разбитой машине, единственной их машине, но ни я, ни мой друг не обернулись.

Невозможно рассказать тебе о Треворе и не вспомнить те сосны. Спустя час после аварии мы лежали на земле, холод проникал под одежду. Мы пели «Мой огонек», пока кровь не засохла вокруг ртов, заставив нас замолчать.

Когда мы впервые потрахались, мы даже не потрахались на самом деле. Мне хватит смелости рассказать тебе о том, как это было, потому что шанс, что ты получишь мое письмо, невелик. Я только потому могу все тебе рассказать, что знаю — ты никогда не прочтешь ни строчки.

Дома у Тревора в прихожей висела картина, которая всегда приковывала мое внимание: на ней изображено блюдо с персиками. В прихожей так тесно, что картину можно рассмотреть только с близкого расстояния — лишь отголосок, а не само искусство. Чтобы увидеть ее целиком, я вставал чуть сбоку. Проходя мимо, я замедлял шаг, чтобы охватить ее взглядом. Дешевый постер из универмага, ширпотреб с намеком на импрессионизм. Я пригляделся к мазкам и понял, что они не написаны, а напечатаны на бумаге, в них виднелись крапинки и точки, будто сделанные от руки, но этого полотна не касалась рука художника. Рельефные «мазки» не соотносились с собственными тенями, в одном смешивалось два, а то и три цвета. Обман. Подделка. Вот почему та картина мне так понравилась. Ни намека на подлинность, и в то же время что-то знакомое, попытка сойти за искусство даже под самым беглым взглядом. Натюрморт висел на стене, в полумраке прихожей, которая вела в комнату к Тревору. Я не спросил, кто повесил картину. Персики. Розовые персики.

Под одеялом стало душно и влажно, Тревор просунул член мне между ног. Я плюнул в ладонь, обхватил его и стал сжимать, как во время настоящего акта, а он двигался вперед и назад. Я обернулся, он глядел на меня хитро и шаловливо. Пусть это было лишь игрой (член, зажатый в руке, никакого проникновения), но казалось, что все по-настоящему. Можно и вовсе не смотреть в глаза, будто мы любим друг друга за пределом наших тел, и в то же время погрузившись в ощущения, как в воспоминания.

Мы делали то, что видели в порнофильмах. Я обхватил Тревора рукой, губами хватая его там, куда мог дотянуться, он вторил мне, прижавшись носом к изгибу моей шеи. Его язык, его языки. И руки, горячие напряженные мускулы напомнили мне соседский дом на Франклин-авеню на другой день после пожара. Я поднял фрагмент оконной рамы, он был еще теплый; пальцами я зарывался в мягкое влажное дерево, ровно как сейчас зарывался в бицепс Тревора. Кажется, я даже услышал шипение, будто влага испарялась с его кожи, но это октябрь хлестал в окно, ветер и листья изобретали свой язык.