Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [32]

— Продолжай, — попросил я и запрокинул голову. — Возьми меня за волосы.

Не понимаю, что я почувствовал тогда. Тревор тянул и выкручивал мои волосы, боль достигла предела — никогда не думал, что секс бывает таким. Что-то пересилило во мне, и я попросил его потянуть сильнее. Он потянул. Почти поднял меня с кровати. С каждым разом во мне то включался, то погасал свет. При каждом его движении я мигал, как лампочка в грозу. Тревор отпустил мои волосы и обхватил меня за шею. Губами я коснулся его предплечья, кожа была соленой. Вдруг он все понял. Отныне мы будем делать это только так.

Как назвать зверя, который, увидев охотника, дает себя завалить? Мученик? Слабак? Нет. Это зверь, воспользовавшийся редкой свободой все закончить. Что делает нас людьми, мама, так это умение поставить точку, правда. Нужно уметь остановиться, и тогда пойдешь дальше.

Потому что подчинение, как я вскоре узнал, это тоже своего рода власть. Я был нужен Тревору, чтобы познать наслаждение. У меня был выбор, дар помочь ему вознестись или упасть; это зависело от моего желания пустить его к себе, потому что вознестись можно лишь тогда, когда есть над чем. Подчинение не означает, что тот, кто выше, получает контроль. Я принижаю себя. Я беру его в рот целиком, смотрю ему в глаза, и в моем взгляде он расцветает. Чуть погодя тот, кто берет в рот, начинает двигаться. И он следует за мной, повторяя мои повороты. Я смотрю на него, как на воздушного змея, который летит туда, куда укажет моя голова.

Любит, не любит — так приговаривают, обрывая лепестки у ромашки. Значит, добиться любви можно через боль. Опустоши меня, хотим сказать мы, и я расскажу тебе правду. Я скажу тебе «да».

— Не останавливайся, — взмолился я. — Сделай мне больно!

Насилие успело стать для меня чем-то будничным, другой любви я не знал. Сделай. Мне. Больно. Как приятно дать имя тому, что я переживал каждый день. Но теперь по собственному выбору. В объятиях Тревора я сам решил, как именно это произойдет. И я сказал:

— Сильнее. Еще сильнее.

Он шумно вдохнул, будто очнулся от страшного сна, который для нас обоих был реальностью.

Он кончил, потянулся ко мне, хотел обнять, губы коснулись моего плеча, а я оттолкнул его, натянул трусы и пошел в ванную прополоскать рот.

Иногда предложение нежности словно неоспоримое доказательство, что тебя опорочили.

Как-то раз ни с того ни с сего Тревор попросил меня побыть сзади в нашем обычном способе, теперь мы называли его «псевдотрах». Он лежал на боку. Я плюнул на ладонь и прижался к нему. Я был ниже Тревора, но, когда лежали рядом, наши головы соприкасались. Я целовал его плечи и шею, то место, куда падали волосы; некоторые мальчишки отпускают на затылке что-то вроде хвостика. Та часть прически у Тревора блестела, как колосья пшеницы на солнце, а остальная голова была темно-русая. Я коснулся языком кожи под этим хвостиком. Как у такого жесткого парня могло быть нечто столь нежное, сотканное из пушка и завитков? Может, губами я сжимал бутон, распустившийся у него на теле. Это светлая сторона Тревора, подумал я. Этот юноша не стреляет белок, не рубит топором то, что осталось от парковой скамейки. Он не станет в порыве гнева, причину которого я не помню, толкать меня в придорожный сугроб по пути из магазина на углу. Эта полоска нежных волосков заставила его остановить пикап посреди дороги и, раскрыв рот, залюбоваться почти двухметровым подсолнухом на обочине. Он сказал, что обожает подсолнухи, потому что они растут выше человеческого роста. Он так трепетно провел пальцами по стеблю, будто внутри пульсировала алая кровь.

Однако все закончилось, не успев начаться. Прежде чем я коснулся членом его ладони, он напрягся, спина окаменела. Тревор оттолкнул меня, сел на кровати, чертыхнулся и уставился перед собой.

— Я так не могу. Ну, то есть… — Он говорил со стеной. — Не хочу быть как девчонка. Как сучка. Не могу, чувак. Прости, мне такое не подходит… — Он помолчал, высморкался. — А тебе нормально, да?

Я натянул одеяло до подбородка.

Мне казалось, секс помогает осваивать новое, несмотря на страх; я думал, если нас никто не видит, никакие правила не работают. Но я ошибся.

Правила уже внутри нас.

Через некоторое время заработала игровая приставка. Тревор дергал плечами, колотя пальцами по джойстику.

— Слушай, Волчонок, — позвал он. — Я извиняюсь, слышишь?

На экране коротышка Марио прыгал с одной платформы на другую. Если он упадет, придется начать игру сначала. Это называется «умереть».

Однажды вечером мальчик убежал из дома. Куда, он не знал. В рюкзаке пакет овсяных колечек из коробки с готовым завтраком, пара носков и две книжки со страшилками в мягкой обложке. Хотя мальчик еще не мог читать большие книжки, он понимал, что чтение способно увезти очень далеко, а если книжек две, то и миров, в которые можно попасть, тоже два. Но ему всего десять, и убежать он смог только на игровую площадку за школой в двадцати минутах ходьбы.

Он покачался на качелях, слушая скрежет цепи в темноте, а потом забрался на клен, что рос рядом. Вокруг него колыхались ветви, густо поросшие листвой. На полпути наверх он замер и прислушался: из окна дома напротив доносилась попсовая песня, слышался шум машин с близлежащей трассы, женщина звала не то собаку, не то ребенка.