Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [26]

Мальчику шесть, из одежды на нем только белые трусы с фигурками Супермена. Ты знаешь, о чем я. Он только что плакал, а теперь у него дрожит подбородок, когда он закрывает рот. В носу скопились сопли; губы и язык соленые, он дома. Мать, ты это помнишь, заперла его в подвале за то, что он опять описался; четыре или пять суперменов в паху потемнели. Она вытянула его из кровати за руку и потащила вниз по лестнице, а сын умолял: «Еще один шанс, мама. Всего один!» В тот подвал никогда никто не ходил, мальчика обступил пробирающий до костей запах сырой земли, покрытых паутиной ржавых труб, его собственной мочи, которая еще не просохла на ногах и между пальцами. Он поставил одну ногу на другую, как будто если стоишь на одной ноге, то ты не совсем в подвале. Мальчик закрыл глаза. Вот моя суперспособность, подумал он, я умею делать темноту еще темнее. И перестал плакать.

Лето подходило к концу, мы сидели на крыше сарая на краю поля, было жарко, рубашки липли к телу, как неперелинявшая кожа. Солнце весь день напролет нагревало оловянные листы кровли, и через ткань шорт я чувствовал их тепло. День клонится к вечеру, но наверняка где-нибудь на западе, в Огайо, он еще продолжается, подумал я; золотое солнце светит мальчику, которого я никогда не встречу.

Я стал размышлять об этом мальчике: он так далеко от меня, но все равно он американец.

Прохладный ветер сильно обдувал мне ноги.

Мы разговаривали, как всегда после работы, если не было сил сразу же отправиться домой. Говорили о пистолетах Тревора, о школе и планах на учебу дальше, о том, что он может бросить учебу; что на фабрике огнестрельного оружия «Кольт» в Виндзоре, может, будут снова набирать рабочих — последняя волна перестрелок сошла три месяца назад, и вот опять; обсуждали новую игру на Xbox, его отца, отцовский алкоголизм, подсолнухи, и какие они дурацкие, как будто нарисованные, сказал Тревор, только настоящие. Говорили о тебе и твоих кошмарах, о слабеющем рассудке — на лице у него появилось встревоженное выражение, рот стал более очерченным.

Долгое молчание. Потом Тревор достал из кармана телефон, сфотографировал небо на горизонте и убрал в карман, даже не посмотрев, что получилось. Наши взгляды встретились. Он сконфуженно улыбнулся, отвел глаза и стал ковырять прыщ на подбородке.

— Клеопатра, — немного погодя сказал Тревор.

— При чем тут Клеопатра?

— Она любовалась этим самым закатом. Ну не круто? Все когда-либо жившие на Земле смотрели на одно и то же солнце. — Он махнул рукой в сторону города, хотя, насколько хватало глаз, кроме нас с Тревором, никого не было. — Вот все и решили, что на небе бог.

— Кто решил?

— Люди. — Он закусил губу. — Иногда мне хочется всю жизнь просто двигаться вперед. — Он кивнул головой в сторону платанов. — Вот так: вж-ж-ж-ж.

Я проследил за его вытянутой рукой: тонкие гладкие мускулы, подтянутые работой в поле и вскормленные бургерами, играли под загорелой кожей, пока он говорил.

Я почистил грейпфрут и сбросил с крыши последний кусок кожуры. Захотелось спросить: а как же твой собственный скелет? Как ты убежишь от него? Я передумал и, протянув Тревору розовую половинку плода, сказал:

— Наверное, стремно быть солнцем.

Он засунул ее в рот целиком:

— Эпо похему?

— Сначала прожуй, животное.

Он закатил глаза и стал дурачиться, тряся головой, как одержимый; блестящий прозрачный сок струился по подбородку и шее, стекал под кадык размером с подушечку большого пальца. Тревор проглотил, вытер рот тыльной стороной ладони и серьезным голосом повторил:

— Это почему?

— Представь, ты солнце. Ты себя никогда не видишь. Ты даже не знаешь, в какой точке неба находишься.

Я положил дольку грейпфрута в рот, ранка на щеке защипала — целую неделю я прикусывал щеку изнутри, сам не знаю зачем.

Тревор задумчиво посмотрел на меня, покрутил эту мысль в уме; губы у него были влажные от сока.

— То есть ты не знаешь, круглый ты или квадратный, страшный или нет, — продолжал я. Мне хотелось, чтобы мои слова звучали важно, весомо, но я не знал, верю ли сам в то, что говорю. — Ты видишь только то, что делаешь с планетой, — цвета и все такое, но не знаешь, кто ты такой.

Я посмотрел на Тревора.

Он стал ковырять дырку на белых кедах, покрытых пятнами от травы. Ногтем он корябал кожу, раздвигая дыру.

Только тогда я услышал стрекотание сверчков. Вокруг нас угасал день.

Тревор ответил:

— По-моему, солнцем быть стремно, потому что оно всегда горит.

Мне показалось, я услышал еще одного сверчка рядом с собой. Постукивание, ровные удары. Сидя на крыше, Тревор широко раскинул ноги, просунул мягкий розовый пенис в штанину шорт и мочился. Струя стучала по покатой металлической крыше и капля за каплей падала на землю.

— А я этот огонь потушу, — закончил он, сосредоточенно поджав губы.

Я отвернулся, но он все еще стоял у меня перед глазами; не Тревор, а тот незнакомый мальчик из Огайо. Его скоро найдут, как раз когда я без единой царапинки пройду сквозь этот час. Сказать больше было нечего, и мы с Тревором выплюнули косточки грейпфрута, скопившиеся за щеками. Они попа́дали на крышку большими тяжелыми каплями и посинели, когда солнце потонуло за деревьями.