Лишь - [41]

– И как там, в традиции? – спрашивает Лишь, продолжая думать об экстрадиции. Затем, предвосхищая следующий удар, говорит: – Видно, я плохой писатель.

Финли отмахивается от этой мысли, а возможно, от крокетов с лососем, которые предлагает им официант.

– Нет, Артур. Вы превосходный писатель. Ваш «Калипсо» просто шедевр. Очень красивый роман. Я был в восторге.

Лишь в недоумении. Он перебирает свои слабости. Слишком велеречиво? Слишком пронзительно?

– Может, я слишком стар? – предполагает он наконец.

– Артур, нам всем за пятьдесят. Дело не в том, что вы…

– Постойте, я еще…

– …плохой писатель. – Финли делает эффектную паузу. – А в том, что вы плохой гей.

Лишь нечего на это ответить; атака пришлась на незащищенный фланг.

– Наш долг – показывать людям красоту нашего мира. Мира однополой любви. Но в ваших книгах герои страдают без воздаяния. Не будь я уверен в обратном, я бы подумал, что вы республиканец. «Калипсо» – красивый роман. Красивый и грустный. Но сколько же в нем ненависти к себе! Герой попадает на остров и много лет живет там с другим мужчиной. А потом берет и уплывает обратно к жене! Это никуда не годится. Подумайте о нас. Вы должны вдохновлять нас, Артур. От вас ждут большего. Вы уж простите, но кто-то должен был это сказать.

– Плохой гей? – повторяет Лишь, обретя наконец дар речи.

Облокотившись на книжную полку, Финли поглаживает фолиант.

– Не я один так считаю. Вы уже стали притчей во языцех.

– Но… Но… Но это же странствия Одиссея, – говорит Лишь. – В конце он возвращается к Пенелопе. Такой сюжет.

– Не забывайте, откуда вы, Артур.

– Камден, штат Делавэр.

Финли касается его руки, и Лишь вздрагивает, будто его ударило током.

– Вы пишете о том, что у вас на душе. Как и все мы.

– Мне что, устроили гей-бойкот?

– Увидев вас сегодня, я решил, что не буду молчать. Никто другой не удосужился вот так по-дружески… – Он улыбается и повторяет: – Вот так по-дружески с вами поговорить.

Лишь чувствует, как его губы складываются в слово, которое он не хочет, но по коварной шахматной логике беседы вынужден произнести:

– Спасибо.

Финли берет фолиант с полки, открывает на первой странице и ныряет в толпу. Возможно, книга посвящена ему. Фарфоровая люстра, расписанная синими херувимчиками, свисает с потолка, отбрасывая больше тени, чем света. Лишь стоит под ней, чувствуя, как уменьшается, точно Алиса в Стране чудес; скоро он сможет пройти в любую дверь, вот только в какой сад? В Сад плохих геев, о котором он даже не подозревал. Все это время он считал себя просто плохим писателем. Плохим любовником, плохим другом, плохим сыном. Оказывается, все куда хуже; у него плохо получается быть самим собой. Глядя, как в другом конце зала Финли Дуайер развлекает хозяйку, он думает: «Я хотя бы высокий».

После Мюлуза все складывалось далеко не идеально. Трудно заранее знать, какой из человека выйдет попутчик, и поначалу Фредди и Лишь расходились во всем. Хотя в нашей истории Лишь показал себя эдакой перелетной птицей, на самом деле вдали от дома он всегда был раком-отшельником в заемной раковине: любил хорошенько изучить какую-нибудь одну улицу, одно кафе, один ресторан, любил, когда официанты, и хозяева, и гардеробщицы знали его в лицо, а потом, вернувшись на родину, нежно вспоминал о своем временном пристанище как о втором доме. Фредди был его противоположностью. Он хотел увидеть все. Наутро после их ночного воссоединения – когда мюлузские муки одного и акклиматизация другого привели к сонному, но в целом неплохому сексу – Фредди предложил объехать весь Париж на туристическом автобусе! Лишь содрогнулся от ужаса. Фредди сидел в толстовке на краешке постели; вид у него был безнадежно американский. «Да нет же, будет здорово, мы посмотрим и Нотр-Дам, и Эйфелеву башню, и Лувр, и Помпиду, и ту арку на Шанз-Эли… Эли…» Лишь не хотел даже слушать об этом; какой-то иррациональный страх подсказывал ему, что, окажись он в толпе туристов, идущей за огромным золотым флагом, его обязательно увидит кто-то из знакомых. «Ну и что?» – сказал Фредди. Но Лишь был непреклонен. По его настоянию они всюду ездили на метро или ходили пешком; обедали в закусочных, а не в ресторанах; мать сказала бы, что он унаследовал это от отца. Вечером они приходили домой раздраженные и обессилевшие, с полными карманами billets; и, только сбросив с себя роли генерала и рядового, могли допустить хотя бы мысль о близости. Но Фредди повезло: Лишь подхватил грипп.

Ухаживая за Бастьяном тогда, в Берлине, он вспоминал себя самого.

Все было как в тумане. Долгие дни в стиле Пруста, на полу – золотая лента света, сбежавшая пленница задернутых портьер. Долгие ночи в стиле Гюго, гулкий смех в колокольне его головы. Все смешалось в его сознании: озабоченное лицо Фредди, рука Фредди у него на лбу, на щеке; врачи, изъясняющиеся по-французски, смятение Фредди, потому что единственный переводчик стонет на смертном одре; Фредди с чаем и тостами – для него; Фредди в блейзере и шарфике – вылитый парижанин – грустно машет с порога; Фредди в постели, в отключке, от него пахнет вином. Он сам: смотрит в потолок и гадает, что же вращается, вентилятор или комната, совсем как средневековые мыслители, задававшиеся тем же вопросом в отношении неба и земли. И обои с попугаями, воровато выглядывающими из-за ветвей акации. Той самой гигантской шелковой акации из его детства в Делавэре! Он сидит на этой акации и смотрит на задний двор дома, на мамин оранжевый платок. Сидит в объятиях ветвей и ароматных розовых сьюзовских цветов