Лишь - [22]

Он просыпается в автобусе, который куда-то его везет. Но куда? Почему у него в руках столько пакетиков? Почему во рту привкус шампанского? Он прислушивается к речи других пассажиров, нет ли среди них итальянцев; он должен найти свой терминал. Но кругом одни американские бизнесмены, разговаривающие о футболе. В их речи много знакомых слов и незнакомых имен. Он чувствует себя каким-то неамериканистым. Он чувствует себя геем. По меньшей мере пятеро в этом автобусе выше, чем он, и это настоящий рекорд. Его сознание (ленивец, неспешно карабкающийся по дереву необходимости) приходит к заключению, что он все еще в Германии. Через неделю он снова сюда вернется – вести пятинедельный курс в Берлинском автономном университете. Там он и будет, когда состоится свадьба. Когда Фредди выйдет за Томаса где-то в Сономе. Автобус пересекает перрон и выгружает их у терминала, идентичного предыдущему. И снова: паспортный контроль. Да, паспорт все еще в левом кармане пиджака. «Geschäftlich[32]», – отвечает он мускулистому пограничнику (рыжие волосы так коротко острижены, что кажется, будто у него покрашена голова). «Хотя работой это назвать трудно, – добавляет он про себя. – Да и развлечением тоже». Снова досмотр. Снова обувь, ремень – долой. В чем тут логика? Паспорт, таможня, досмотр, снова? Почему нынешняя молодежь непременно должна расписываться? Разве ради этого мы кидались камнями в полицию: ради свадебных церемоний? Покорившись наконец насущной потребности, Лишь заходит в туалет, а там, в зеркале, среди белого кафеля – старый лысеющий Onkel[33] в помятой бесформенной одежде. Но, оказывается, это все же не зеркало, а бизнесмен по ту сторону раковины. Сценка в духе братьев Маркс[34]. Лишь моет лицо – свое, а не бизнесмена, – находит выход на посадку и загружается в самолет. «Паспорт, кошелек, телефон». Со вздохом плюхается в кресло у окна и, лишая себя второго завтрака, мгновенно проваливается в сон.

Артур Лишь просыпается с чувством спокойного торжества. «Stiamo iniziando la discesa verso Torino. Мы начинаем посадку в Турине». Его попутчик отсел на соседний ряд. Лишь снимает маску для сна и улыбается Альпам, с высоты похожим скорее на кратеры, чем на горы, а через минуту его взгляду предстает и сам Турин. Они чинно приземляются, одна женщина с галерки аплодирует – и он вспоминает посадку в Мехико. Однажды в юности он даже курил в самолете. Он проверяет подлокотник и обнаруживает в нем пепельницу. Бояться или умиляться? Звоночек, и пассажиры встают. «Паспорт, кошелек, телефон». Он мужественно пережил кризис; мысли его прояснились, ватное оцепенение прошло. Его чемодан первым показывается на багажной карусели: пес, нетерпеливо дожидающийся хозяина. Никакого паспортного контроля. Просто выход, а дальше, о чудо, юноша со старческими усами и табличкой с надписью «С. ПИШЬ». Лишь вскидывает руку, и юноша берет его чемодан. Уже внутри гладкого черного авто выясняется, что шофер не говорит по-английски. «Fantastico», – думает Лишь, снова закрывая глаза.

Он уже бывал в Италии? Да, дважды. В первый раз с родителями, когда ему было двенадцать: они отправились в Рим, а оттуда, подобно шарикам в автомате пачинко[35], выстрелили в Лондон и потом рикошетили туда-сюда по Европе, пока снова не угодили в лунку Италии. Все, чем ему (утомленному школьнику) запомнился Рим, – это каменные здания в разводах, словно со дна океана, безумие на дорогах, как отец тащит старомодные чемоданы (включая загадочный сундучок с маминой косметикой) по булыжной мостовой и ночное клац-клац-клац желтых жалюзи, флиртующих с римским ветром. В последние свои годы мать часто пыталась вытянуть из Лишь (сидящего у кровати) и другие воспоминания: «А помнишь хозяйку квартиры, у которой вечно спадал парик? А помнишь того симпатичного официанта, который предлагал отвезти нас к своей матери на лазанью? А помнишь, как в Ватикане тебе хотели продать взрослый билет, потому что ты был такой высокий?» Лежит в постели, на голове платок с белыми ракушками. «Да», – неизменно отвечал он, как отвечал каждый раз своему агенту, делая вид, что читал книги, о которых даже не слышал. Парик! Лазанья! Ватикан!

Во второй раз он ездил с Робертом. Дело было в середине их романа, когда Лишь уже поднабрался житейской мудрости и стал полезным попутчиком, а Роберт еще не преисполнился горечи и не превратился в обузу; когда, как и всякая пара, они нашли равновесие, когда вопли страсти уже поутихли, но благодарности еще вдосталь; когда шли их золотые годы, хотя они этого не сознавали. В Роберте проснулось редкое желание попутешествовать, и он согласился выступить на литературном фестивале в Риме. Один Рим чего стоил, но показать его Лишь – это все равно что представить дорогого друга любимой тетушке. Заранее знаешь, что знакомство будет памятным. Чего они не ожидали – так это того, что мероприятие будет проходить в руинах Римского форума, где тысячи соберутся на летнем ветру послушать, как читает стихи под старинной аркой поэт; он будет стоять на подиуме, в розовых лучах прожекторов, и после каждого стихотворения оркестр будет играть Филипа Гласса. «Никогда больше на такое не подпишусь», – прошептал Роберт, когда они с Лишь стояли за кулисами, а на гигантском экране крутили короткий ролик о жизни поэта – вот Роберт-малыш в ковбойском костюме; вот Роберт – серьезный студент Гарварда со своим приятелем Россом; вот Роберт и Росс в кафе Сан-Франциско; вот они же среди деревьев, – о жизни, в ходе которой он обрастал все новыми творческими союзниками, пока не стал похож на свою фотографию в «Ньюсуик»: всклокоченные седые вихры и хитрая ухмылочка, будто задумал недоброе (хмуриться ради фото он категорически отказывался). Музыка сделалась громче, его объявили. Четыре тысячи зрителей захлопали в ладоши, и Роберт в сером шелковом костюме приготовился выйти на озаренный розовым сиянием подиум у подножия многовековых руин и отпустил руку своего возлюбленного, как человек, падающий с обрыва…