Лишь - [24]

Спорт не его конек. Его единственный спортивный триумф случился, когда ему было двенадцать. В маленьких городках Делавэра весну никак нельзя назвать порой первых цветов и первой любви; скорее это неприглядный развод с зимой ради аппетитной красотки-лета. Августовская парилка традиционно начинается в мае, от малейшего дуновения ветра вишни и сливы, как на параде, осыпают прохожих серпантином лепестков, в воздухе кружит пыльца. Учительницы слышат, как мальчишки посмеиваются над влажным блеском их декольте; юные роллеры вязнут в расплавившемся асфальте. Той весной вернулись цикады; когда они погребли себя под землей[39], Артура Лишь еще не было на свете. И вот они вырвались наружу; облепив все окрестные машины и телефонные столбы своими старыми – хрупкими, янтарными, почти египетскими – покровами, десятки тысяч мирных монстров пьяно реяли в воздухе, врезаясь людям в головы. Девчонки носили их панцири вместо сережек. Мальчишки (потомки Тома Сойера) сажали их в бумажные пакеты и выпускали посреди урока. Ночами под окнами собирались целые оркестры цикад, и их жужжание пронизывало всю округу. Жара, цикады, а занятия закончатся только в июне. Если он когда-нибудь наступит.

А теперь представьте себе юного Лишь: ему двенадцать, он первый год носит очки в золотой оправе – которые вернутся к нему тридцать лет спустя, когда такую же пару ему протянет парижский лавочник, и по всему его телу разольются стыд и грусть узнавания – представьте, как этот низенький очкарик в черно-желтой бейсболке, с волосами цвета потертой слоновой кости бродит по зарослям клевера в дальнем углу бейсбольного поля и витает в облаках. В этом закутке ничего не происходило весь сезон, поэтому его туда и поставили: это местная Канада. Его отцу (хотя Лишь узнает об этом только спустя лет десять) пришлось защищать право сына на участие в команде перед советом общественной спортивной лиги, хотя мальчик явно не был бейсболистом от бога и на поле считал ворон. Отцу даже пришлось напомнить тренеру (зачинщику всей этой истории), что общественная спортивная лига, как общественная библиотека, должна быть открыта для всех. Включая неуклюжих ротозеев. А его матери, в свое время звезде софтбола, пришлось делать вид, что для нее все это нисколечко не важно, и возить Лишь на игры с напутствиями о командном духе, которые скорее развенчивали ее собственные убеждения, чем приносили облегчение ее сыну. Так вот, представьте, как он обливается потом на весеннем пекле, левую руку оттягивает кожаная перчатка, а он поглощен своими детскими грезами, которые позже уступят место грезам отроческим, – как вдруг в небе появляется какой-то предмет. В первобытном порыве он мчится вперед, выставив руку в перчатке перед собой. Солнце бьет ему в глаза. И тут – шмяк! Публика ревет. Он смотрит на свою руку и видит – позеленевший в бою, прошитый красными стежками, единственный в его жизни пойманный мяч.

С трибун доносится экстатический вопль его матери.

В память о детском подвиге разматываются знаменитые ленты-эспандеры.

С порога доносится вопль барышни с морскими коньками, и она бежит распахивать окна, чтобы проветрить коттедж после провальной попытки Лишь развести огонь.

Однажды Артура Лишь уже номинировали на премию: она называлась «Литературные лавры Уайльда и Стайн[40]». О нежданной чести ему сообщил Питер Хант, его агент. Лишь, услышав что-то вроде «Уилденстайн», ответил, что он не еврей. Питер кашлянул и сказал: «Как я понимаю, это что-то для геев». Лишь был искренне удивлен; он полжизни прожил с писателем, чью сексуальную ориентацию никто никогда не обсуждал, как и его семейную жизнь. Назови кто-нибудь Роберта писателем-геем, он бы очень возмутился; по его мнению, это было все равно что подчеркивать важность его детства в Уэстчестере, штат Коннектикут. «Я не пишу о Уэстчестере, – говорил он. – Я не думаю о Уэстчестере. Я не уэстчестерский поэт», – хотя в Уэстчестере, судя по всему, считали иначе и даже повесили в Робертовой школе памятную табличку. Гей, еврей, чернокожий; Роберт и его друзья не проводили различий. Поэтому Лишь и удивился, что такие награды существуют в природе. «Но как они узнали, что я гей?» – поинтересовался он, стоя на крыльце своего дома в кимоно. Однако Питер уговорил его пойти. К этому времени они с Робертом уже расстались, и, не желая ударить в грязь лицом перед этим таинственным литературным гей-сообществом, он запаниковал и пригласил Фредди Пелу.

Кто бы мог подумать, что Фредди, которому тогда было всего двадцать шесть, окажется таким сокровищем? Мероприятие проходило в университетском лектории (повсюду плакаты: «Надежды – лестницы к мечтам!»), где на сцене, как в зале суда, стояло шесть деревянных стульев. Лишь и Фредди заняли свои места. («Уайльд и Стайн, – сказал Фредди. – Звучит как водевильный дуэт».) Все вокруг шумно приветствовали друг друга, обнимались и увлеченно беседовали. Лишь не видел ни одного знакомого лица. До чего же странно; тут его современники, его собратья по перу, а он никого не знает. А вот начитанный Фредди, наоборот, среди литературной элиты расцвел: «Смотри, Артур, это Мередит Касл; ты наверняка о ней слышал, она поэт-лингвист