Лирические произведения - [40]

Шрифт
Интервал

каким он был от Сотворенья,
у нас в Москве,
                         у них на Темзе,
у всех — на Сене и на Рейне.
Ведь ваших сыновей дыханье
мы отстояли в этом веке…
Так посидите
                         над стихами,
закрыв воспоминаний веки.
Их написал я над Ла-Маншем,
под гул винтов,
                          во время круга…
Друзья,
                 давайте будем раньше
сквозь время узнавать друг друга!

ОСТРОВ МАРГИТ

Острова на Дунае…
Я живу на одном.
Парк стоит, затеняя
мой гостиничный дом.
Клены чем-то похожи
на слоновьи ступни
и морщинисты кожей.
Много помнят они.
Их огромные кроны
шире этих небес;
я любил, удивленный,
их зеленый навес.
Рядом — скошенный бархат
с маргаритками в нем,
скамьи острова Маргит,
пустовавшие днем.
Дальше — место оркестра,
островной ресторан;
там плетеные кресла
прислонились к столам.
По утрам никого нет,
листья падают с крон,
скрипка утром не стонет,
но ворчит саксофон.
Парком острова Маргит
с тихим шепотом шин
шли новейшие марки
иностранных машин.
Выходили из дверец,
под органный сигнал —
в черной паре венгерец
выходить помогал.
Я по острову Маргит
только утром ходил;
лишь в пустеющем парке
я был не один.
Там секретничал шелест,
птица каплю пила,
лезли вверх, копошились
муравьи у дупла.
В круглых ракушках слизни
облепляли ростки…
В этой временной жизни
не знал я тоски.
Только вечером, только
скрипкой взмолится джаз,
и толпа среди столиков
запестреет, кружась,
и заполнятся скамьи,
пустовавшие днем,
где, обвившись руками,
сядут только вдвоем,
только губы прижмутся
к потемневшим плечам
и признанья начнутся
под смычком скрипача, —
из-под клена ночного,
постояв в стороне,
одиночество снова
подходило ко мне.
Начинало сначала,
повторяло все то,
что уже откричало,
превратилось в ничто,
убеждало, тревожа,
шепотком укоризн…
Что же временно? Что же
настоящая жизнь?
Панорама иллюзий —
кленов, замков, реки
или, свитые в узел,
две далеких руки?
Но и вечер не вечен, —
тихнет берег речной;
остров Маргит увенчан
наддунайской луной.
И опять никого нет,
звезды падают с крон,
скрипка больше не стонет,
не ворчит саксофон.
Ночь на острове Маргит,
сон кленовых вершин,
спят новейшие марки
иностранных машин.
Ни шагов, ни оркестра.
Глухо в сердце моем.
Вот —
             еще одно место
здесь, на шаре земном.

ЗЕРКАЛО

Мне на свете нужна
только в гору тропа!
Даль чиста и нежна.
Лоз венгерских толпа.
Пусть она и крута,
вьется к небу, кружа, —
здесь не норка крота,
не пещерка ужа.
Здесь найдется и стол,
грубо сложенный дом,
виноградарь простой
с опаленным лицом.
Без ухода — цветы,
без наклейки — вино.
Вот такой высоты
я заждался давно.
Взоры сельских невест
отражать суждено, —
в доме зеркало есть,
в форме сердца оно.
Видно, правда одна
в этом доме в цене,
что как сердце она
здесь, на белой стене.
Я смотрю на оклад
в голубых васильках;
долго ищет мой взгляд
седины на висках.
Нет, воронье крыло
мне на брови легло,
и два карих огня
вместо глаз у меня!
Чем-то детским мои
обновились черты,
словно стерты слои
всей былой суеты.
В душу смотрит светло
свет прозрачных глубин,
будто знает стекло,
что любил, кем любим;
будто знает, что есть
что-то в сердце моем;
будто добрая весть
отражается в нем.
Много видел я гор,
где бродил, где искал,
но таких до сих пор
не встречалось зеркал!
В форме сердца оно,
в душу смотрит оно!
Наливай же в стакан,
виноградарь, вино!
Режь садовым ножом
лук, пахучий до слез.
Здесь нашелся и дом,
здесь и сердце нашлось.
Даль чиста и нежна.
Лоз венгерских толпа.
Мне на свете нужна
только в гору тропа!

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ТЕТРАДЬ (1957–1960)

ЭТОТ ГОРОД

Как Петербург глубок!
Он Пушкин,
               он Жуковский.
Он Лермонтов,
                          он Блок,
он ранний Маяковский.
Он Врубель.
                   Холст его
павлинами заляпан.
Он Горький.
                        У него
в гостях сидит Шаляпин.
И он же —
                 чуть заря —
задумчив и нахмурен.
А мысль — «убить царя»
сверлит, —
                  и он Халтурин.
Не статуи в садах,
не пики,
                  не гробницы.
Он человек всегда —
он Пирогов
                 в больнице.
Он Алексеев Петр.
Его хватают,
                           судят.
Он на суде встает
с пророчеством —
                           что будет!
Он — отдаленный гул
толп
            с Выборгской и Охты.
Он — прачка на снегу,
кровь льется
                          из-под кофты.
И с прищуром
                     на свет
уже как Ленин глянув,
он молодой студент
за книгою —
                  Ульянов.
Он трудится на весь
рабочий мир
                           огромный —
в Большом Казачьем,
                                    здесь,
в музейном этом доме,
где черновик
                       борьбы,
где корректуры правка,
где Петербург — и был
как в будущее
                           явка.
А в будущем — не сон,
а штурмом
                    взятый Зимний.
Красногвардеец он,
бессмертный
                     и без имени.
Седой от всех потерь
он человек,
                      но вечен.
Он Ленинград теперь —
строг,
        прост
                   и человечен.

НОЧНЫЕ УЛИЦЫ

Когда
             перед звездой,
мерцающею скупо,
чернеет
            золотой
Исаакиевский купол
и властвуют
                    одни
кронштейны с фонарями, —
я выхожу
                  к Неве,
к дворцовой панораме…
Но
      пушкинской строфой
тут все уже воспето:

Еще от автора Семён Исаакович Кирсанов
Эти летние дожди...

«Про Кирсанова была такая эпиграмма: „У Кирсанова три качества: трюкачество, трюкачество и еще раз трюкачество“. Эпиграмма хлесткая и частично правильная, но в ней забывается и четвертое качество Кирсанова — его несомненная талантливость. Его поиски стихотворной формы, ассонансные способы рифмовки были впоследствии развиты поэтами, пришедшими в 50-60-е, а затем и другими поэтами, помоложе. Поэтика Кирсанова циркового происхождения — это вольтижировка, жонгляж, фейерверк; Он называл себя „садовником садов языка“ и „циркачом стиха“.


Гражданская лирика и поэмы

В третий том Собрания сочинений Семена Кирсанова вошли его гражданские лирические стихи и поэмы, написанные в 1923–1970 годах.Том состоит из стихотворных циклов и поэм, которые следуют в хронологическом порядке.


Искания

«Мое неизбранное» – могла бы называться эта книга. Но если бы она так называлась – это объясняло бы только судьбу собранных в ней вещей. И верно: публикуемые здесь стихотворения и поэмы либо изданы были один раз, либо печатаются впервые, хотя написаны давно. Почему? Да главным образом потому, что меня всегда увлекало желание быть на гребне событий, и пропуск в «избранное» получали вещи, которые мне казались наиболее своевременными. Но часто и потому, что поиски нового слова в поэзии считались в некие годы не к лицу поэту.


Последний современник

Фантастическая поэма «Последний современник» Семена Кирсанова написана в 1928-1929 гг. и была издана лишь единожды – в 1930 году. Обложка А. Родченко.https://ruslit.traumlibrary.net.


Фантастические поэмы и сказки

Во второй том Собрания сочинений Семена Кирсанова вошли фантастические поэмы и сказки, написанные в 1927–1964 годах.Том составляют такие известные произведения этого жанра, как «Моя именинная», «Золушка», «Поэма о Роботе», «Небо над Родиной», «Сказание про царя Макса-Емельяна…» и другие.


Поэтические поиски и произведения последних лет

В четвертый том Собрания сочинений Семена Кирсанова (1906–1972) вошли его ранние стихи, а также произведения, написанные в последние годы жизни поэта.Том состоит из стихотворных циклов и поэм, которые следуют в хронологическом порядке.