Лиловый цветок гибискуса - [74]

— А я ничего не знала, — с грустью сказала я. — Прошло уже почти четыре месяца. Слава Богу.

Джаджа молча смотрел на меня с тем странным выражением, что я замечала прежде на лице Амаки. И сразу начинала чувствовать себя виноватой, но не понимала, в чем.

— Она никогда не исцелится до конца, — отрезал Джаджа. — Она смогла начать говорить, но это все.

Уходя из комнаты Джаджа, я попробовала сдвинуть его стол. А потом удивилась тому, что папа не смог открыть подпертую им дверь, ведь стол-то оказался не слишком тяжелым.

Я с ужасом ждала Пасхального воскресенья. Я ждала того, что произойдет, когда Джаджа снова не придет на причастие. А он точно не станет этого делать: его долгое молчание, упрямо поджатые губы и глаза, подолгу рассматривающее видимые только ему одному объекты, говорили о принятом им решении громче любых слов.

В Страстную пятницу позвонила тетушка Ифеома. Если бы мы пошли на утреннюю молитву, как планировал папа, то пропустили бы ее звонок. Но во время завтрака у папы сильно тряслись руки. Так сильно, что он пролил чай. Я смотрела, как пятно темноватой жидкости расползается по стеклянному столу. После завтрака папа сказал, что ему надо отдохнуть и что мы пойдем праздновать Страсть Христову на вечерней службе, которую обычно проводил отец Бенедикт перед целованием креста. Мы и в прошлом году ходили на вечернее празднование Страстной пятницы, потому что у папы утром были дела, связанные со «Стандартом». Тогда мы с Джаджа, рука об руку, подошли к алтарю, чтобы поцеловать крест, и Джаджа прижал свои губы к деревянному распятию первым, еще до того, как служка вытер распятие, а потом протянул его мне. Распятие показалось мне таким холодным, что по моему телу пробежала дрожь. Когда мы сели на свои места, я заплакала. На Страстную пятницу, как во время Крестного стояния, многие рыдают, восклицая: «Вот что сделал ради меня Господь!» или «Он принял смерть крестную ради ничтожного меня!» Папе понравились мои слезы, я хорошо помню, как он наклонился ко мне и коснулся щеки. Хотя я не понимала, почему плачу, и не знала, похожи мои слезы на те, что проливали коленопреклоненные люди в церкви, я была очень горда одобрением папы.

Все это я вспоминала, когда позвонила тетушка Ифеома. Телефон верещал очень долго. Я думала, что на него ответит мама, раз папа ушел отдыхать. Но она не взяла трубку, поэтому мне пришлось пойти в кабинет и ответить на звонок.

Голос тетушки Ифеомы звучал намного тише обычного.

— Мне выдали уведомление об увольнении, — сказала она, не дожидаясь моего ответа на вопрос: «Как вы?» — За то, что они называют противозаконной деятельностью. У меня есть месяц. Я уже подала документы на визу в американское посольство. И отец Амади тоже получил уведомление. В конце этого месяца он уезжает в Германию, будет вести миссионерскую работу.

Это был двойной удар. Я пошатнулась. Мне показалось, что к моим ногам привязали двойные мешки с фасолью. Тетушка Ифеома попросила позвать к телефону Джаджа. Я шла в его комнату, спотыкаясь на каждом шагу.

Закончив разговор с тетушкой Ифеомой, Джаджа положил трубку и заявил:

— Мы едем в Нсукку. Пасху проведем там.

Я не стала спрашивать брата о том, что он имеет в виду или как он собирается уговорить папу нас отпустить. Я наблюдала, как он стучится в дверь папиной комнаты, как входит в нее.

— Мы с Камбили едем в Нсукку, — донесся до меня его голос. Я не слышла, что ответил папа, но Джаджа сказал:

— Мы поедем сегодня. Если Кевин не повезет нас, мы сами туда доберемся. Пойдем пешком, если придется.

Я стояла перед лестницей, пытаясь унять сильную дрожь в руках. Хорошо хоть мне не пришло в голову зажать уши руками или начать считать до двадцати. Вместо этого я вернулась комнату и села возле окна, под которым росло дерево кешью. Джаджа зашел со словами, что папа согласен и Кевин нас отвезет. Он держал в руках сумку, собранную в такой спешке, что молния так и осталась открытой, и молча, но нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, смотрел, как я торопливо скидываю вещи в свою.

— Папа все еще в кровати? — спросила я, но Джаджа не ответил, а повернулся и пошел вниз по лестнице.

Я постучалась в папину дверь и открыла ее. Он сидел на кровати, а его красная шелковая пижама казалась помятой. Мама наливала ему в стакан воды.

— До свиданья, папа, — сказала я.

Он встал, чтобы обнять меня. Его лицо выглядело гораздо лучше, чем утром, и сыпь, кажется, начала уходить.

— Мы скоро увидимся, — сказал он, целуя меня в лоб.

Перед тем как выйти из комнаты, я обняла маму.

Ступени лестницы внезапно показались мне очень хрупкими. Мне мерещилось, что они могут не пустить меня в Нсукку, что при любом моем неверном движении они могут проломиться и я провалюсь в огромную черную дыру. Я спускалась очень медленно и осторожно, пока не дошла до последней ступени. Внизу меня ждал Джаджа, он протянул руку, чтобы взять у меня сумку.

Когда мы вышли во двор, Кевин стоял возле машины.

— А кто повезет вашего отца в церковь? — спросил он, подозрительно глядя на нас. — Он неважно себя чувствует, чтобы ехать самому.

Джаджа молчал так долго, что я догадалась — он и не собирается отвечать, — и сказала: