Лик и дух Вечности - [19]

— А я не вижу тут ничего такого, чтобы не говорить, — сказала я. — Я сразу об этом подумала, едва прочитала «Скрещение судеб». Я знаю семьи, где женщины уходили из жизни точно от таких же причин и таким же способом.

— О прогулках не знаю, — продолжала мама перебирать свои записи. — Наверное, это было только в молодости. Я видела у нее больные ноги, довольно отекшие, она жаловалась на одышку, утомляемость, тяжесть в теле, хоть сама была как воробышек, худющая. А вот и он о ее русскости пишет, смотри! Но при этом подчеркивает, что она любила Запад. Нет, не истинная это была русскость, а внешняя — одежды души, словеса. Речь у нее, в самом деле, была очень московской, приятной, но менталитет, идеалы, мораль — все чужое.

— Ее мать была одержима еврейством, Марина Ивановна сама об этом писала, так что же ты от нее хочешь. Она и дочерям это передала. А ведь евреи навсегда остались кочевниками, пастухами-скотоводами, вечными мигрантами, опустошителями земель и бродягами — без своего угла, без привязанности к месту.

— Поэтому я от нее и не хочу ничего, — мама пожала плечами. — Чего ждать от ребенка, с юности увлеченного Наполеоном, врагом, шедшим войной на твою родину? Чего хотеть от того, кто исступленно любит Германию? Гражданином этот ребенок не вырастет. Обидно, что такое могло случиться в семье русского ученого. Вот тут еще есть то, что нам нужно!

— Кто такой?

— Не такой, а такая:

Андреева Вера Леонидовна (1910 — 16 ноября 1986, Москва) — писатель, дочь Л. Н. Андреева от второго брака, сестра В. Андреева. Училась в Сорбонне. До 1925 года жила в Берлине, Риме, Париже, с 1925 года — в Чехословакии, с 1945 года — в России. Автор автобиографических книг "Дом на Черной речке" и "Эхо прошедшего". Единственная из семьи, кто вернулся на родину, если не считать не уезжавшего в эмиграцию Даниила Леонидовича».

— Ой, а у меня есть эти ее книги! — обрадовалась я.

— Цитирую дословно: «…небольшого роста, худощавая, двигается быстро, энергично, по сторонам не смотрит, только изредка бросает как бы сбоку быстрые, как зеленая молния, узкие, как лезвие ножа, взгляды, от которых как-то не по себе. Когда читала, надевала очки.

— Нового ничего нет.

— «Небольшого роста»… Это кому как. Она была твоего роста, гораздо выше меня. Это небольшого?

— У меня средний рост — 164 см.

— Она была не ниже, это точно. Но за счет худобы смотрелась даже выше тебя. Так, читаем дальше. Вот: «…глаза у нее были того же цвета, что океанские волны, — серо-зелено-голубые и такие же диковато загадочные и своенравные. Серовато пепельные волосы… Стройные, худощавые, темно-загорелые ее ноги спокойно и легко лежали на бледном песке. Совсем цыганская — худая и нервная — рука вдумчиво и нежно пересыпала сквозь длинные пальцы песок». Откровенное преувеличение! — вскричала мама. — Конечно, что может запомнить ребенок? Но какая безответственная вруша, как можно писать ложь для потомков? Про ноги ничего не скажу, хотя даже сквозь их отечность была видна узкая стопа и тонкая щиколотка. Но руки! Отнюдь не худые, а натруженные. И пальцы пусть не короткие, но толстые, с квадратными ногтями, не знающими маникюра, и с задранными вверх срезами. У твоей бабушки Саши такие были. Помнишь?

— Помню.

— Точно такая рука была и у Цветаевой. Это худая? С длинными пальцами?

— Нет, так нельзя сказать.

— Цвет глаз… — мама прикрыла лоб рукой, опертой о колено, словно воскрешая в воображении то, что видела давно. — Может, и зеленые. У нее были глаза испуганного человека, растерянного, не то чтобы боящегося, но просящего защиты. Они казались черными. Ее взгляд заглатывал в себя, казалось, он говорил, что она чего-то ждет от людей, что-то ищет между ними. Он выражал панику — вот самое точное слово.

— Черными? Может от расширенных зрачков? Я отмечала такой взгляд у людей с сильной депрессией.

— И нервными у нее были не только руки, она вся походила на сжатую пружину. Даже говорила, словно на бегу. А вот с этим: «Гладкая смуглая кожа в сочетании со светлыми серо-зелено-синими глазами делала Марину Ивановну очень интересной женщиной» — вполне можно согласиться. Только к моменту нашей встречи ее кожа из смуглой превратилась в серую и морщинистую, а в глубине морщин залегла чернота, но мне ее черты нравились. В ней был шарм, особенно, когда она говорила. Дефекты речи делали ее необыкновенно милой. О, эта мемуаристка подтверждает твои слова, — мама оживилась. — Она пишет о ее абстрактной и космополитической внешности — оригинальное определение, да?

***

Наступал вечер, и мы отправлялись на прогулку, недальнюю, вблизи двора. Но и на такой успевали подышать запахом и свежестью моря, размять и даже натрудить ноги, немного отвлечься от очень напряженной работы.

Мама, нежданно-негаданно для себя вовлеченная в воспоминания, решившаяся на них, вовсю перестала зажиматься и теперь рассуждала не только о прошлом, но и о природе памяти.

— Я заметила, — говорила она, — что записанные факты, рассказанные, отданные вовне, как бы тускнеют, уходят на второй план и утопают в памяти, впоследствии не так легко всплывая в ней. Интересно, да? А зато тут же с чрезвычайной четкостью вспоминается что-то другое, о чем давно не думалось.