Лик и дух Вечности - [18]

Частые встречи М. Цветаевой с Андреевым В. Л. происходили на рю Рувэ, 8, где Цветаева жила в первые месяцы после приезда в Париж; затем летом 1928 года их семьи жили в одном доме в Понтайяке.

С осени 1920 года В. Андреев воевал добровольцем в Белой Армии. Летом 1921 года отплыл в Константинополь вместе со своей частью, учился в русском лицее в Софии, откуда, получив стипендию комитета Уиттмора, осуществляющего поддержку эмигрантской студенческой молодежи, отправился учиться в Берлин.

В 1924 году ходатайствовал о возвращении на родину; не дождавшись ответа, переехал в Париж. Один из организаторов «Союза молодых поэтов и писателей», участник литературного объединения «Кочевье». Во время войны принимал участие во французском Сопротивлении, после войны вошел в Союз советских патриотов, за что был исключен из парижского Союза русских писателей и журналистов.

Приняв советского гражданство в 1948 году, он в Советский Союз не переселился, хотя, начиная с 1957 года, неоднократно приезжал сюда.

— О, если имеешь дело с писателем, то надежды всегда оправдываются, — мама щелкнула пальцами по книге: — Пожалуйста! Он отмечает: неженственна, у нее большие, выразительные, мужские руки, движения резкие и порывистые, голос жесткий и отчетливый. Особенно запомнился взгляд очень близорукого человека — невидящий. И манера смотреть не в глаза, а в лоб, мимо встречного взгляда.

— Он прав?

— Да, — сказала мама. — Я тебе уже говорила, что она двигалась судорожно, ходила легко, мягко и бесшумно, но словно прыжками, вещи не брала, а хватала, голову не поворачивала, а вскидывала. И о взгляде он хорошо подметил, только уточню — она редко поворачивалась к тому, к кому обращалась, чаще смотрела вообще в сторону. Это было неприятно. Но если приходилось повернуться, то тогда, точно, посматривала собеседнику выше головы, часто-часто мигая и закатывая глаза вверх, так что между ресницами мелькали одни белки. Голос у нее был нельзя сказать что жесткий, скорее тон безапелляционный. И впечатление отчетливости появлялось от того, что она не боялась резких выражений, не стеснялась их, говорила без обиняков.

Зашелестели страницы книги, тихим шуршанием подпела им мелованная бумага для заметок — мама что-то искала.

— Вот про игру он напрасно сказал, — продолжала мама, найдя нужное. — Игра — это если нарочно. А у нее это была если и не природная, то давно заученная пластика. То ли она пряла свой славянский анфас и выставляла горбоносый профиль, подражая Ахматовой, то ли просто была не уверена в себе и неслась напролом, как испуганное животное. Но не игра, нет. Очков не носила, действительно. Возможно, этим тоже многое объясняется: и отрывистые движения и странная манера смотреть на собеседника. Ну перстни, сигарета — об этом так много пишут, что тут и добавить нечего. Скажу только, что курила она по-мужски, порой пуская дым через нос и прижмуриваясь от дыма, когда задерживала сигарету в углу рта. Нет, женщинам этого делать не стоит.

— Чего именно? Курить?

— И курить, — мама серьезно посмотрела на меня: — Вообще подражать мужчинам нельзя. Вот дальше он пишет: «Она не любила жалости, смирения, скромности», а я бы сказала жестче — в ней чувствовалась чужеродность православной культуре, по сути, по глубинному своему значению она не была русской. Не знаю, в стихах она, вроде, оперировала религиозными терминами, но это была формальная образность, описательная. То же самое и относительно ее лексики, якобы народной. Все это было сильно замешано, на псевдо. Деланность, ряженность, в лучшем случае стилизация.

Подняв взгляд на облака, мама задумалась — не слишком ли раскритиковала она Цветаеву.

— Далее смотрим, — мама отвела взгляд от неба, воткнулась в книгу: — Пишет, что она всегда играла какую-то роль. Ну, может и играла, но ведь опять же — не осознанно. Такой уж она была, разной, в зависимости от настроения, от перемалываемого в себе в эту минуту материала. Я ее видела старой и уставшей, сникшей, присмиревшей. Играла ли она это? Не думаю. На тот момент она была склонна много вспоминать, рассказывать о себе. Копалась и копалась в прошлом, а то принималась рыться в душе — и все вслух, словно теорему доказывала. Могло даже показаться, что она объясняется из чувства вины, из желания выяснить отношения. Словом, была в этом и доля неприличного раздевания, и навязывание себя окружающим, и безразличие к ним, подчеркнутое самолюбование — так это выглядело. А по сути, как я теперь понимаю, в этом проявлялся ее метод работы над собой, поиска в себе новых истин. Она разговаривала сама с собой, теперешняя с прошлой, но при этом ей нужен был собеседник — активный слушатель, спрашивающий и бросающий реплики.

— Канун климакса — депрессия и желание выговориться… Ты забыла о них, мама? — я оперлась о подлокотник кресла и, наклонившись, повернулась к маме. — Как они меня до сих пор изводят…

— Да, — согласилась мама. — В этом ты права. Многое в том, что говорила и делала Цветаева в последнее время своей жизни, объясняется климаксом. Давай не будем лукавить и признаемся себе, что и до веревки ее довела именно климактерическая депрессия. Я просто не хотела первой говорить эти догадки…