Лифшиц / Лосев / Loseff. Сборник памяти Льва Лосева - [12]

b) пародийный рассказ;

c) пародийная Icherzählung;

d) слово пародийно изображенного героя;

e) всякая передача чужого слова с переменой акцента.

3. Активный тип (отраженное чужое слово):

Чужое слово воздействует извне; возможны разнообразнейшие формы взаимоотношения с чужим словом и различные степени его деформирующего влияния a) скрытая внутренняя полемика;

b) полемически окрашенная автобиография в исповедь;

c) всякое слово с оглядкой на чужое слово;

d) реплика диалога;

e) скрытый диалог.

Михаил Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского

Приложение 3

В этом приложении показан только самый поверхностный слой – несоответствие словаря эмигрантского писателя (Набокова) нормам живого русского языка. Цитируется по выполненному автором русскому переводу «Лолиты»[18].

¹Desire Under the Elms (1924) – пьеса Юджина О’Нила (Eugene O’Neil’s). (Я. К.)

Набоковская транслитерация и грамматическая форма передачи английских грамматических названий и др. собственных имен также отличается от общепринятой:

Стихи

Михаил Еремин

Л. Лифшицу

Переплавил не в золото – в никель

Рыжий алхимик снега.

На небе, как в Голубиной книге,

Еврейская грамота березняка.

Равнины черны, как раввины,

Заполнены реки щепой от весла,

В совиных глазницах овинов,

Как мышь, зашуршала весна.

1957

Бахыт Кенжеев

Запоздалое посвящение Льву Лосеву

Поэт привык кокетничать с косой.

Стоит он, например, за колбасой

(о чем сегодняшнее поколенье

уже не ведает), и помыслы о тленье

в душе его роятся, о тщете

земных забот, о вечной нищете

людского духа пред лицом Творца

и неизбежности всеобщего конца.

А между тем проходит полчаса,

и очередь густеет. Колбаса

уж на исходе, словно краткий век

сынов Адама. Слава Богу, чек

пробит. И продавец, вполне подобен

златому истукану Навуходо —

носора, или спящему во гробе

антихристу с бородкой, нож стальной

надежно держит в длани ледяной.

Несчастен смертный (думает избранник

муз), с мокрым снегом схож его удел,

а здесь, в России скорбной, он по пьяни

вообще свое спасенье проглядел.

Разрушил церкви, в злобном пустосвяте

находит утешенье, от небес

поспешно отказался. В результате —

вонь, очереди, сыр навек исчез,

газеты врут, гэбэшники у власти.

По радио краснознаменный хор

орет, что мы построим людям счастье.

А впрочем (веселеет) это вздор.

Есть крепость духа. Есть служенье музам.

Еще мы расквитаемся с Союзом

Советских соц., пробудимся, отыщем

вождя, что чист и честен, и придет

такая пропасть и духовной пищи,

и матерьяльной! Бедный мой народ!

Забитый и ограбленный, угрюмый,

как тот Ермак, счастливей и добрей

ты станешь, в Государственную думу

пошлешь своих сынов и дочерей,

откроешь Божьи храмы, скажешь «здравствуй!»

соборности – припомни, что гласят

пророчества… «Ну, шевелись, очкастый,

тебе кило?» – «Нет, триста пятьдесят».

Shana Smith

Lev Vladimirovich

They ask me why.

How does a Southern hillbilly speak

the language of a frozen tundra,

the Cold War, of purges and pogroms?

A practical question, a pragmatic people —

It all started with a contradiction… or three.

A Saltine cracker wrapped in golden ivy.

An Amazon felled by a gray-sweatered sprite.

A swamp city eclipsing the sun.

Incomplete smiles answer words

that cannot explain an impossible dream shared:

Svoboda i odinochestvo.

He never told me that, above all,

he craved freedom and solitude,

but perhaps I understood in a way that knowing can’t —

He lived best when feeling found form;

the inexplicable metered out into wing-tipped words

trailing snowberry velvet on rough cave walls.

From this fullness of solitude

he took me to parasite trials and silenced voices

until exile escaped the censors;

to an endless icy plain that caged

innocence, suffering, expectation;

to the indifferent candlelit window

and confused gloves of a final yellow parting;

to mothers, sisters, wives huddled hopeless,

breath fading into stone-cold prison walls;

to a monkey in a crowded bus,

tip-tapping chaos onto Soviet commuters’ heads.

All this he showed me without ever leaving

the white clapboard halls whose windows

saw the same sky of Brodsky, Zoshchenko, Akhmatova.

In him he carried a world that was sometimes absurd

to show us our rules are ephemeral, at best.

He carried what had been taken but never lost,

and with a finger to his beard,

a light passing through thick glasses

to small, dark, bottomless eyes paused in thought,

he would crack open the door, and it burst full

with lacquered music, stringless puppets,

and cucumbers chasing vodka until dawn.

But when he left, the door did not close;

the wings he found for us still soar,

shimmered to life by motley stars dancing

beneath the prism of his humble lion’s soul.

15 November 2009

Шана Смит Лев Владимирович

Почему, спрашивают они.

Как так вышло, что южанка и провинциалка

изъясняется на языке

мерзлой тундры,

холодной войны,

погромов и чисток?

Деловитый народ, их интересует существо дела:

Все началось с противоречия… вернее с трех:

Девушка из захолустья в элитном университете,

Амазонка, поверженная эльфом в сером свитере.

Город на болоте, затмевающий солнце.

Полуулыбки в ответ на слова,

неспособные передать общую мечту:

svoboda i odinochestvo.

Он так и не сказал мне, что больше всего на свете

хотел свободы и одиночества,